LisaEnot

ты – лунный камень, вишня, снег,

покой и ночь, не так ли?

я – шут, болтающий во сне,

запруда, яма, волчий след,

ползущие тентакли.

ты – сюрикен, всегда со мной

сидящий в лампе бражник,

пусть говорят, что это моль –

боятся, стынут, ноют, мол,

но от тебя – мурашки.

ты – амариллисовый край,

изящество ниндзюцу.

а вот меня – брани, ругай,

я обезумевший ё-кай,

зрачки мои смеются.

я балагур, скиталец, хам,

обманщик (мне – не верь ты):

мои слова – дурацкий хлам;

твои слова – забытый храм,

мотив японской флейты.

и пусть мы разные, увы –

что список всё не вместит, –

как крики цапли и совы,

как горный вереск и ковыль, –

мы вместе, да

мы вместе.

а дальше – смысла нет, он стих

(разжалось то, что вжалось);

когда устал себя нести,

я просто взял и сделал стих.

прости за эту шалость.

I.

летит бессмертный древокрыл, зовётся он «Папирус».

ловлю руками тень горы, а рядом светит примус.

внизу остаток городов закрыт бетонной пробкой.

и мой воздушный коридор – единственная тропка.

скрипит от трения металл, свистит уставший парус.

признаться, я и не мечтал, не думал стать Икаром –

я был такой же, как и все – работа, дом на север.

во мне не рос священный лес, не распускался клевер.

не в меру мертв, не в меру жив – приемлем, не провален.

а те дурные чертежи валялись, подгнивали.

но вот сменился жизни ритм, и мир покрыла темень –

я сразу вспомнил, где бушприт, где апсель, где форштевень.

где символ, где обман, где весть – поймёт, увы, не каждый.

открылся компас – зюйд-вест; и я надел фуражку.

сейчас я сплю; и ветра рык

не слышу; пахнет ирис.

летит бессмертный древокрыл,

зовется он «Папирус».

II.

моя девчонка – ого-го, и имя ей – «Элиза».

парит над сумраком легко, винтами сея искры.

раскинулся закат – он кит; могучий и далекий.

суровый ветер бьёт в очки; под килем – птичий клекот.

турбины извергают всласть, то сердятся, то плачут.

порой, мне хочется упасть, но я же не слабачка!

я до предела жму педаль, кусаю шоколадку.

смотрю в изменчивую даль, на облачную кладку –

ну, вот и молодец, огонь; а сколько еще будет…

вдали мерещится дракон и поле незабудок,

бисквитный торт, дворец, сюрприз, рассыпавшийся жемчуг…

не заглянуть бы только вниз – кто там поет и шепчет.

а в остальном я всё смогла, летать не так уж страшно –

на материк спустилась мгла, а тут – у нас – барашки.

сейчас я сплю, мурлычит кот.

проснусь, и будет сизо.

моя девчонка – ого-го, и имя ей «Элиза».

III.

завис, как сфера, цеппелин – назвал его «Сапфиром».

мы налетали много лиг и до сих пор в эфире.

mayday, mayday, откликнись, жду! давай, ты сможешь, ну же!

ползет вдоль стекол черный жук – и даже он мне нужен.

любая крошечка тепла – надежда в темной чаще.

трясутся тени в свете ламп, трясется столик с чашкой.

обычный шторм, обычный день, из трубки тянет кольца.

не задаюсь вопросом «где», не вопрошаю «сколько».

не тороплю рукой штурвал – ползём по-черепашьи.

я всё еще взываю к вам – к тоскующим, пропащим.

я поделюсь едой, жильем – того добра навалом.

дырявят сумеречный лён небесные нарвалы.

mayday, mayday, ты здесь? прошу! есть, кто живой? ответь мне.

но слышу снова белый шум, а за обшивкой – ветер.

сейчас я сплю: и тень от льдин

имеет цвет порфира.

завис, как сфера, цеппелин,

назвал его «Сапфиром».

IV.

сейчас я сплю – меня звала: плеяда звезд – их танец.

я вижу снова, как тела взлетели и остались.

почти как птицы, но не те, и голос их не птичий.

они плутают в темноте, к дыханью безразличны.

вот есть гигантские, как дом, правители отары –

покрыто льдом брюшное дно, хребет оббит металлом.

вот есть чуток поменьше, кость – из древа, парусины.

у них – всё вертится, и ось – выдерживает силу.

они снуют средь высоты, как россыпь дивных рыбок.

нагрев себя, спешат остыть, и проявляют прыткость.

но жалко их – под ними тьма, и им не приземлиться.

их обрекли всю жизнь летать, летать, совсем как птицы.

я вижу птиц – их мощный клюв, зрачки размером с блюдца.

сейчас я сплю, я просто сплю…

и не могу проснуться.

я – человек-ложь.

ты – человек-длань.

я достаю нож,

ты говоришь: «рань».

я – человек-лес.

ты – человек-сад.

я обойду весь,

весь обойду ад

и не найду суть.

ты посетишь лимб.

я – человек-мульт.

ты – человек-клип.

я – человек-топь.

ты – человек-миг.

(как же страшна хтонь,

как же хитер мир –

сколько таких «ты»?

сколько таких «я»?)

я – человек-дым,

ты – человек-взгляд.

я потерял цель.

ты эту цель сшил.

я до сих пор цел.

ты до сих пор жив.

я – всё ещё – смерть.

ты – всё ещё – дар.

я говорю «нет».

ты говоришь «да».

я просил:

— заведем давай лошадь, мама? она будет брыкáться и есть бананы; станем ездить по очереди, но часто, ведь известно любому: лошадки — счастье; есть у нас коридор, там ее поместим; будем гладить, кормить (и всё это — вместе); станем клевер давать и из плошки — чаю… это весело, зуб даю. обещаю.

я, наверно, просил ненароком жадно…

и остался поэтому без лошадки.

но чуть позже уверенно заканючил:

— а давай, мам, корову… корова лучше! у коровы — рога, а глазища — космос; ну пожалуйста, мам, не смотри так косо! мы навалим ей сена, привяжем бантик; и корова окажется в нашей банде! каждый день молоко, ты представь, как классно! а потом можно творог, топленку, масло; можно сливки, пломбир и чуть-чуть ирисок.. у неё будет шкура — такой, — пятнистой, не найти нам на свете коровы краше; мы ее потому назовем Пятнашкой.

может плох я как маг, не умею в чары.

только мама и в этот раз промолчала.

но попытка не пытка:

— давай… барашка? вот с барашком вообще не бывает страшно; он рогатый и сильный, пушной, как сбитень… от него не сбежит ни один грабитель! у него влажный нос и глаза, как стёкла, а уж теплый какой, а какой он теплый… как приятно купаться рукой в кудряшах (я читал, что из них получают пряжу).

я готовился очень. ну как по нотам.

ну а мама, а мама… открыла ноут.

это сложно, не спорю, как стену боткать.

так-то мама директор;

у ней — работа.

*

через месяц:

— мам, видишь?

знакомься, Тоня.

ты не бойся,

он малость немного хтоня; у него восемь щупалец, десять зенок; только мама.. не надо, не пяться в стену; это ж Тоня, он наш теперь славный зая.

чем питается? чем-то.

я сам не знаю.

вот урчит он, как трактор — аж пол трепещет; но зато не грызет никакие вещи; от него не летят одуваны шерсти… в общем, мама, без всякой там этой жести.

ну не плачь, это ж Тоня, ну мам, ну хватит.

где живет?

да давненько уж под кроватью.

просто раньше мы были, ну так, врагами… а теперь вместе лупим в "бумагу-камень", смотрим телек (ужастики) — ух, мурашки; просто в дружбу умеет отнюдь не каждый, но умеет и тигр, и сом, и зяблик… ведь без дружбы любому на сердце — зябко; так и Тоня вот дружит. хороший, очень.

представляешь? он дружит.

а ты не хочешь.

автор рисунка: Andy Kehoe

жил-был алхимик — алхимик-нечто, — который мурлыкал песенки.

взращивал сад он целую вечность — особый, опасный,

плесневый.

всякие звери в саду том гибли, но шли туда, словно в Нарнию —

черный в нём рос, как грязь, Aspergillus и ржавая Alternaria.

были колонии в нём мукора, ютились штаммы валлемии —

нежные волны, пушные корки,

древнейшее сотворение.

каждую ночь алхимику снились (как зайцу — отзелень щавеля)

щупальца хищной густой грибнили, биом в себя поглощающий.

он выходил поливать раствором из хлеба и мяса — поросль,

он запасал ей прокисший творог,

носил человечьи волосы.

в мыслях её на руках баюкал, как чадо с прекрасным именем.

сад говорил ему — будь мне другом, быстрее беги

кормить меня.

дай же мне пищи побольше, глупый,

позволь поскорей насытиться.

плесень его целовала в губы,

щекоча сухой язык его —

в глотку лилась споровидным мёдом и нити пускала сорные.

только алхимик давно был мёртвым,

а мёртвым, конечно, всё равно.

стало ему — хоть вой, — одиноко,

а тут вроде плесень тычется…

так и живут по сей день бок о бок

в союзе

симбиотическом.

ведь где-то ходит демиург — довольный, сонный, босый.

и из его бессмертных уст произрастает космос —

селен, рубидий, феррум, ртуть, метеоритный панцирь,

твоё дыхание во рту, прохладный бархат пальцев.

он, видно, капельку чудной, а может, просто мудрый,

раз сотворил морское дно, раскрасил небо пудрой,

раз цвет твоих веселых глаз — цвет липовых чаинок,

и я, как пазл любит паз, люблю их без причины.

а если думать второпях, он, в целом, так-то глупый:

целует тьма, клубясь у пят, а он сажает клумбы —

вселенских блесток полотно, туманности из газа.

уже десятый пишет том великих, звездных сказок.

вот дом стоит, как крепкий форт, на дом выходит месяц.

пространство есть, в нём много форм — сто рук, как тесто, месит.

струится кровь по ткани труб, всё делится на части.

и я касаюсь теплых губ, и ощущаю счастье.

вот снег идет, как есть, легко, и ветер — чуть раскосо.

а больше нету ничего.

есть я и ты.

и космос.

ты не веришь в меня; как же так-то, моё ты чадо?

тебе кажется, ветер кусается беспощадно —

это лапы мои, что вылазят из-под кровати,

у них когти, как сабли — глядишь, то и дело схватят.

тебе слышится шум: может, гавкает пёс соседский?

это сердце моё, понимаешь, дружочек?

сердце.

тебе в окна стучатся — девятый этаж панельки, —

а ты вечно в наушниках — фильмы, соцсети, снеки.

а ты вечно в учебе, как загнанная мартышка,

и совсем не волнуешься, чья там хрипит отдышка,

кто стоит сгустком тени за хрупкой твоей спиною,

подаёт тебе знаки, всё время надрывно ноет.

кто лелеял тебя, по паркету, встречая, шоркал.

кто пугал, и любил, и облизывал ночью щеки.

кто готов защищать— в холодину, в жару и в сырость,

даже если ребенок давно уж, как стебель, вырос.

даже если ребенок не хочет играть в пиратов,

и не хочет, увы, уменьшаться, врастать обратно.

только, знаешь ли, мо́нстровый век, что весна — недолгий.

он как ель, что ссыпает на землю свои иголки.

обернешься однажды — почувствуется потеря —

и дойдет до тебя, как тосклив одинокий терем.

тишина не звенит, не поется в холодных трубах.

что лишился не зверя, не вора, а просто друга.

но не дрейфь, пустяки, я не сдался и ты не сдашься —

никуда не уйду, буду чаще стараться даже.

ты большой, приведешь еще сына, а может, дочку...

и тогда познакомимся заново; это точно.