Ilya2xy4

Не заходят что-то мои посты на пикабу. Попробую еще, про дружбу

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Бывают же дружбы странные. Как, например, у нас с Катериной Сергеевной. Являясь птицами полетов разных совершенно, стремились мы, тем не менее, друг к другу всеми фибрами наших родственных душ.

Она имела глупость жить богатой, вычурно интеллектуальной и успешной, не побоюсь сказать, - леди; я же к вящей радости своей, проживал дураком, нищебродом, балагуром и выпивохой, словом, элементом бесполезным абсолютно в любой упорядоченной таблице. Однако ж, повторюсь, испытывали мы друг к дружке некоторую слабость, питали нежность даже, потому и называли один одну ласкательнее: я ее - Котечка, она меня - Васисуарий. Вобщем мы дружили, что меж тем не мешало нам нет-нет да и скатиться к плотским утехам. Разумеется, при том продолжали мы оставаться лишь друзьями, оттого она смела и могла позволить себе шалость - во время совокуплений наших строить потешные рожицы. Тут такое дело, - я хотя человек и безалаберный, к любому процессу занимающему меня, а тем более доставляющему удовольствие, отношусь крайне серьезно и собранно, отдаюсь целиком; здесь же - в упоении страстном, - имею слабость прикрывать веки, воображая себе вращающиеся в пространстве тетраэдры и параллелограмы, морфящиеся эллипсы, бегущие в бесконечность синусоиды. Это для того, чтобы продлить сиюминутный акт и без того мимолетного дружеского соития. Этакая геометрия ускользающей любви. Раскрывши глаза, рассеяв морок, и обнаружив пред взором очередную Котичкину пантомиму, хотелось разбить вдребезги ее, без сомнений, прекрасное личико; но родственное почти чувство к ней гасило взрыв в самом зачатке. В ответ я, вероятно, глупейшим образом улыбался, вновь закрывал глаза, и упорно продолжал гнуть свою линию, делить вертящиеся окружности и вращать параллелепипеды.

Тонким моментом в нашей с Катериной Сергеевной дружбе являлся еще один наш друг - ее муж Павел Константинович, или, как мы его тайно дразнили - Жабусик. Был он, понятно, не тонким, а скорее жирным, стареющим богемным толстосумом, пытавшимся превратить остаток дней своих в сущий праздник, обвитый кружевом полубезумного оксюморона. И, представьте себе, меня возомнил сей субъект неотъемлемой составляющей веселого представления в свою честь. А я и не против был, отчасти в угоду нежной дружбе нашей с Котечкой, отчасти же из любови к необузданному куражу, и во имя искусства жить.

К примеру, Жабусик порой мог позвонить мне в три часа ночи и пригласить поохотиться.

Мы ехали, предварительно вдрызг напившись коньяку и втянув изрядную понюшку кокаина, в загородный дачный поселок, сооруженный некими потусторонними силами special for состоявшихся нуворишей; и разбивали пары коллекционных черных лебедей на пруду богатейших Пашиных соседей, из винтовок Драгунова, высунутых в окна джипа для сафари. А по-утру состроив на похмельных физиономиях кислые мины, шли извиняться. После чего, оставшись вновь вдвоем, дико ухохатывались, воскрешая в памяти уничтоженные выражения на лицах этих людей.

Мог Жабусик явиться нежданно-негаданно напару с Котей , вырывая меня из теплых лап домашнего уюта фразочкой типа:

- А поехали-ка, Василий, пожрем каких-нибудь ебаных устриц, лизанем водочки и потанцуем с Катькой!

Видя напускное недоумение на моем лице, Катерина Сергеевна поддакивала мужу:

- Да, Васисуарий, едем. Едем!

И я, конечно, молча соглашался.

Веселой компанией посещали для начала одну из многочисленных столовых с морепродуктами и выпивкой. Наевшись, напившись и вволю наговорившись, снимались, и под вечер, уже несколько разгоряченные, вваливались на неизменную, готовую каждый день "закрытую" вечеринку, в очередном доме культуры и отдыха. Мы с Котечкой немного посидев с Пашей, оценив контингент и обстановку, удалялись предаться бешеным пляскам; Павел Константинович, будучи крупным дельцом и просто жирдяем, наблюдал за нами со своего постамента, иногда похлопывая в пухлые ладоши. Несомненно, являясь все-таки взрослым, умудренным опытом и убеленным сединами индивидом, - Паша понимал, что меж нами с Котечкой есть нечто большее банальной дружбы, но как и полагается мудрому человеку, предпочитал этого не замечать. Не знаю, впрочем, как он отнесся бы к нашим мелким страстишкам, узнав в полноте о моих геометрических опытах. Полагаю, рассмеялся бы. Все-таки я являл собою доброкачественный нарост в сердце этой замечательной семейки, потому на меня никогда не огорчались.

Не знаю как и сказать с чем связано данное состояние. У людей в общем, да и у меня в частности.

Разумеется, в первую очередь это кураж, как по-мне. Вот, к примеру, ничего не опасаясь выйти в три часа ночи на лестничную площадку, со старой, видавшей виды гитарой под мышкой; присесть прямо на грязных холодных ступенях, чуть позаботившись об любимом гемморое, - подложить под зад газетенку, - и спеть несколько отличных песен. Для себя. Не рассуждая ни секунды о том кто и, тем более, что подумает. Просто взять и спеть. Раскатисто, заливисто, громко; наполняя пролеты меж этажами живым и сочным звуком; заставляя заплеванные стены и засиженные мухами окна резонировать твоему звуку; глухо пристукивать в такт, обутой в домашний тапочек ступней по бетонной ступеньке. Специально взять в одном моменте слишком высоко, - заорать! -сломать голос, заглушить на выходе хрип уже, порывистым гитарным аккордом. Излить в пространство музыку!

Но лишь закончив и со смаком закурив, невольно обратить внимание, что где-то там - на других этажах хлопают двери, шаркают тапочки, кто-то еле слышно перешептывается... И со странным умиротворением понять: тебя слушали все это время, молча слушали. В три ночи, или уже четыре утра, во вторник, может среду-четверг...Словом, на неделе. Теряли ведь время отведенное для сна. Не ругались даже, и не хамили за ночной шум в подъезде, что так свойственно беспокойным особям, поселившимся в бетонном улье... А просто слушали.

Было у вас такое?

У меня бывало.

Вспоминаю с упоением, спасибо

Устроился сисадмином на базу. Километр иду пешком. Это финишная прямая. Здесь есть бродячие собаки. Я никогда не опаздываю - тем и ценен, потому хожу быстрым шагом. Каждый день.

Первый рубеж их обороны - на ресепшене. Встречает дежурной полуулыбкой Леля, размалеванная кукушка, с претензией на красоту, богатство, яхту, особняк с павлинами и бриллианты. Но без единого шанса.

- Привет, Лена.

- Доброе утро!

Я ей не интересен, а меня волнует ее грудь и задница. Особенно задница. Хотя оба лакомых куска Лёли недосягаемы. Мне кажется она знает, что я частенько думаю про её зад, считает меня дурачком и каждое утро улыбается мне, наверное только поэтому...

Некоторым девчонкам из бухгалтерии я определенно нравлюсь. Правда им всем за сорок, а мне двадцать три. Я недосягаем для них.

Жизнь дерьмо: я - лёлина жопа для теток из бухгалтерии.

Весь день под шутки стильных парней из менеджмента, что подъезжают к базе на блестящих импортных авто, я ковыряюсь в кремнии и железе. Чищу принтеры, меняю картриджи, настраиваю программы, ковыряюсь в мозгах их компьютеров и пытаюсь заглянуть в их мозги. Там вроде так же пусто и воздух кондиционированный.

Раз тащил слаботочный кабель для местной сетки в здании. Ну и один умник, по-моему какой-то директор чего-то, этак удачно пошутил:

- Смотри, Олежка, током убьёт! Га-га-га...

Я сдержанный вообще-то. Но как можно настолько по-мудацки шутить? Ведь это витая пара! Там вольт шесть от силы:

- Да я сам кого хочешь убью! - обернувшись грозно ответил ему.

Он перестал улыбаться и отвернулся. Больше мы не разговаривали. Удивило одно - он знал мое имя, а я его нет, когда должно быть наоборот. Порой мне кажется даже мать забыла как меня зовут.

Я частенько пью кофе из автомата с кассиршами в торговом зале. Они простые, как уцененные барби. Нам в принципе не о чем беседовать; я слушаю их трескотню, заставляя себя рассмеяться в нужных местах. Как бы повинуясь закадровому смеху.

Некоторых из них мне хочется. К примеру, один раз, когда работал с кассами, у меня так крепко встал на новенькую блондинистую, молоденькую кассиршу, что пришлось спешно ретироваться в туалет, закрыться там в кабинке и на скорую руку передёрнуть. Паскудно чувствовал себя после. До сих пор не могу ей в глаза смотреть. Общаюсь на коротке: привет-пока. Впрочем, как и со всеми...

Компьютеры и программы я тоже не люблю. Да и работать. Прихожу сюда в основном, чтобы посидеть в интернете. Здесь легко.

Дни утекают жидким фекальным потоком в городскую канализацию.

По пути домой я хочу умереть. Каждый чертов бесполезный вечер.

И только мурлыкающий на коленях, теплый и волосатый кот, две-три баночки слабоалкогольного коктейля, хоккей или клипы по телеку, - воскрешают меня для борьбы с днем грядущим. Ночь. Сон.

Утро. Мать, яичница, кофе, метро, маршрутка, снова база и день. За ним вечер... И смерть

Я никогда свою бабку не любил. Да ее вообще никто не любил. Потому что она была вампир энергетический. Только керенской закалки. Путь её был такой. Родилась до революции, в мор и голод. Пятьдесят пять лет отгорбатила ткачихой на фабрике им. Фрунзе, и вполне возможно, у неё в голове уже и на пенсии бегала шпуля от ткацкого станка, создавая там какие-то шумы и помехи.

Она постоянно ругалась с отцом и матерью. Без видимых причин. Просто вымораживала. Любила подпитаться энергией Цы от кого-нибудь из близких. Отец её, конечно же, тоже не любил и не потому что это была его тёща, просто он в то время, пожалуй, вообще мало кого любил – лазил постоянно на шизе, чуть что вскипал и бывало даже орал. Но бабку он не любил особенно сильно. Понимая это, старая постоянно выводила из себя именно его. Он был здоровый тогда как Жан-Клод Ван Дамм, и в нём должно быть содержалась уйма сочной, как огурцы, и питательной, словно ореховое масло, энергии. Мне порой казалось – еще немножко и он ей всечёт, а она тут же рассыплется, прямо на пороге своей комнаты на прах и нюхательный табак, которого за жизнь втянула тонны две по меньшей мере. Однако отец – тоже не дурак. Он её вычислил. И по мере возможностей старался не реагировать на её провокации. Но уж если и срывался, то просто подходил к ней, поднимал руку, подобно православному проповеднику в лесах Чувашии и говорил: «Чу, нечистая». Вот так как-то мы и жили.

Она дожила до девяноста и ровно через неделю умерла, как бы осознав, что всё уже в прошлом. И то от того, что в восемьдесят шесть лет её сбило машиной, после того как я подсыпал ей в табак немного метамфетамина, и она вышла на улицу в ночной рубашке, чтобы уехать в Ивановскую область на картошку.

В больнице она сначала стала видеть лошадей на потолке. Причём белых. А потом ей сделалось хуже и она начала чудить. Чудила она жёстко и непримиримо. Многие её выкрутасы, видимо, поскольку жизнь – всё таки дерьмо, были связаны с им же, то есть с говном. Например, как-то раз она показала, приехавшей из Краснодара племяннице, - невинной девочке, лет семнадцати, собиравшейся в Америку, две слепленные в одну какашки, вынутые до этого из лотка, в который время от времени испражнялся пушистый рыжий кот. При этом по-старчески щуря глазки в лучиках морщинок, и вымученно улыбаясь, спросила: «А кто это у нас такого зайчика слепил?». Племянницу как раз вернувшуюся из ночного клуба, и, видимо, обожравшуюся таблеток и немного курнувшую на отходняках травы, выращенной в гидропонической установке, разбила истерика. Я тоже, признаться, ржал как конь из города Гортоп, но не над зайчиком, или бабушкой с племянницей, а скорее над самой ситуацией, а так же проворачивая в голове слово «скульптор», приносящее мне в тот момент исключительно положительные эмоции. Самое страшное к чему пристрастилась бабуля после аварии - это мазать стены своими фекалиями. И в квартире от этого постоянно воняло дерьмом. И лавандой от туалетной отдушки. Я, слава Богу, там давно уже не жил, и поскольку ненавидел лаванду с дерьмом, то и приезжал нечасто. Могу лишь представить, как мать с отцом страдали. Кстати отец, при всей своей нелюбви к «старому чудовищу», носил её на руках в ванну и исправно обмывал после очередного мощного обсёра. Вероятно и полюбил её, судя по тому, как он всплакнул на похоронах, - ведь русский человек по большей части любит из жалости. И хотя ей надевали подгузники для взрослых в то время, она имела такой вредную конституцию, что снимала их, выгребала свои фекалии и мазала на стену. Мать её пару раз даже связывала, но изворотливая старуха как-то освобождалась из пут, и снова мазала стены дерьмом. Точно не уверен был ли это некий перфоманс или знак протеста... Знаю одно - ей становилось всё хуже и хуже. Даже энергетический вампиризм уже не помогал. И, наконец, она умерла. Сказать по честному – не дома. Её положили в больницу после дня рождения. И, возможно, там, продержав неделю для проформы, ей сделали эвтаназию, как говорится – во её же благо. Утверждать не стану, но и исключать такой поворот не могу. Мы же москвичи.

Я был на похоронах, и как обычно, когда бываю на похоронах, - никак не среагировал. Просто выпил бутылку водки, сел в машину и уехал. А после забыл.

Но потом, много лет спустя, уже в тюрьме она мне приснилась. Мы разговаривали. Правда недолго. И я во сне ей сказал, помню отчетливо как первомайскую демонстрацию восемьдесят восьмого года: "Бабуль, ты что ж пришла-то? Ты же умерла!" И, вспомнив, какая она была вредная, грешным делом подумал - "За мной". Но она улыбнулась, почти так же как тогда с зайчиком, или как тогда, когда маленьким катала меня на саночках, или когда мы играли в прятки на даче у тётки, и я её как бы случайно находил; и с этой улыбкой на устах ответила: "Люблю я тебя, внучек, вот и пришла".

Так я понял, что тоже любил бабушку. Да и жизнь крутится не только вокруг нас самих.