EvgeniySazonov

Преобладая над своим страхом, он вновь зажег пламя и быстро поднял голову.

Перед его глазами открылось ночное темно-синее небо, усыпанное звездами, где отчетливо проглядывался Млечный Путь и слегка покачивающиеся от легкого ветра ветви. Сияние небесных тел немного ослабило его страх — он понял, что над головой никого нет, да и пламя больше не гасло.

Но шорох в кустах слышался все ближе, и он заметил, как примерно в десяти шагах слева от тропинки возникла тучная темная фигура, которая неуклюже выскочила на дорожку. По своим очертаниям и размерам она напоминала медведя, но сказать конкретно, что это было, не представлялось возможным: оно стояло на двух ногах или лапах, очертания головы были размыты. Алексеев решил, что это не животное и не человек, а подобие какого-то черного облака.

Оно быстро и очень неуклюже побежало на человека, размахивая при этом лапами по сторонам. Шофер, оказавшийся на его пути, не мог даже пошевелиться от страха, он так и стоял с горящей зажигалкой в руке.

Далее все произошло настолько быстро, что он даже не успел понять, как умер. Темная масса пронеслась мимо него с огромной скоростью и как бы случайно задела лапой по лицу, но удар оказался настолько сильным, что голова человека разлетелась на куски. Не останавливаясь, она побежала дальше по тропинке, продолжая так же нелепо размахивать лапами.

— Вы слышали?! — пробормотала повариха. — Кто-то ходит в лесу.

— Успокойся, Надежда, — сидевший рядом начальник прибрежного лагеря Говорков Андрей Викторович потянул ее за рукав куртки, предлагая присесть. — Это, должно быть, Алексеев в туалет пошел. Не бойся.

— Ладно, — сказал рабочий, сидевший напротив Котова. — Я расскажу вам свою страшную сказку, и, как вы, наверное, догадались, она правдивая.

— Давай, Леха! Только не надо там про домовых, упырей и прочих негодяев! — оживился работник, который до того просил Дмитрия рассказать историю о его дяде.

— Начну с того, что прочел эту статью пару лет назад в газете, но почему-то она запомнилась. Какой-то ученый, не помню его имени, вначале задавал читателю вопрос: «Задумывались ли вы о том, что происходит в заброшенных местах, которые давным-давно покинули люди?» И вот этот ученый решил провести эксперимент. Он придумал взять маленькую цифровую камеру, установить ее в каком-нибудь заброшенном здании и понаблюдать, сидя у себя в кабинете, что случается в пустынных домах. В качестве объекта он выбрал заброшенный поселок на берегу реки. Эта деревня разлагалась в глухой тайге, а до того как Союз рухнул, жители занимались вырубкой леса. В общем, поселок лесорубов был необитаем. Наш ученый нашел какую-то полуразвалившуюся избу и в углу комнаты установил свою камеру, а затем благополучно убыл в город, в свой институт.

— Это что же получается: он, вместо того чтобы работать, целыми днями глядел в монитор компьютера на убогую комнатку? — спросил Котов.

— Ну, глядел ли он или просматривал записи, этого в статье не сказано. Но, как пишет ученый, примерно через неделю этих бдений он как-то обратил внимание на старое отсыревшее пианино. Его клавиши стали нажиматься сами по себе, наигрывая мелодию, и так продолжалось около двадцати минут, а затем все прекращалось. К сожалению, камера не была оборудована микрофоном, поэтому музыку он не услышал. За комнатой он наблюдал два месяца и выявил, что один раз в полторы недели, исключительно по ночам, пианино играло само по себе. Ученый этот сперва решил, что имеет дело с полтергейстом, и стал наводить справки о том, кто жил в доме раньше и не находилось ли на том месте кладбище до постройки жилищ. Но к его разочарованию, родственники той семьи, что жила в этом особнячке, сообщили, что дом был новый и никто там не умирал. А покопавшись в архивах, он не нашел ничего, что бы говорило бы о старых кладбищах. И тогда он попросил знакомого пианиста посмотреть, какие же ноты играют клавиши, и воспроизвести их. Пианист вынес вердикт, что никакой мелодии нет — обычный набор звуков, но постоянно повторяющийся. То есть нажимаются определенные клавиши, некоторые по два раза, а затем всё снова: одни и те же звуки, потом недолгая пауза, потом те же звуки.

Но все равно ученый попросил музыканта записать эти ноты. Он долго бился над этой загадкой и решил, что это какой-то шифр. Но как его разгадать? И тут ему на ум пришло, что ноты — это цифры. Например, пианино два раза играет ноту ля, нота ля шестая по счету в нотном стане, значит первые две цифры — это две шестерки. Потом нота соль — пятая нота, значит, получается шесть, шесть, пять. В итоге получилось шестизначное число. Разумеется, профессор долго бился над этой загадкой, он пытался расшифровать его с помощью алфавита, потом каких-то древних языков, еще чего-то, я уже и не помню. И уже окончательно отчаявшись, взял и набрал цифры на телефоне. И как ни странно, гудки пошли… — рассказчик приумолк, оглядывая слушателей; ему льстило, что история нравится им, а он хотел сполна насладиться моментом маленькой славы, поэтому взял свою бутылку пива и стал медленно пить. Люди вокруг молчаливо следили за его глотками и с нетерпением ждали, что же он скажет.

— Нельзя ли побыстрее? Уже спать пора, да и холодно, — взбунтовалась повариха, пряча лицо в ворот куртки.

— Ладно, ладно, — Сергей продолжал держать бутылку в руках. — Окончание истории довольно смешное. Короче говоря, ученый позвонил по телефону и попал в… регистратуру психиатрической лечебницы. Ну и в заключение своей статьи он сделал вывод, что над ним зло подшутили неведомые силы, наверное силы зла, я так полагаю. Вот, собственно, и все.

— А я уж думал, финал будет поинтересней, — буркнул кто-то.

Вскоре люди разошлись по своим балкам, утром половина персонала должна была уехать в город, чтобы запастись провизией и всем необходимым имуществом.

ГЛАВА IV

Утром жутко не хотелось вставать. На землю вновь опустился густой туман, а в воздухе повис неприятный запах сырости. Ночью прошел дождь, и леса снова пропитались слякотью. В такую погоду не хотелось даже выходить из балка. Каждый буксируемый прицеп был оборудован печкой, поэтому если вовремя не растопить ее, то утром люди просыпались от холода, который, подобно змее, медленно проползал в жилище и обвивался вокруг спящих. Конечно, в балке всегда назначался так называемый истопник — тот, кто должен периодически ночью подбрасывать дрова в печь. Но после ночного распития этим никто не занимался.

Говоркова разбудил руководитель промысла Котов:

— Просыпайся, Викторович!

— Кто это? — слегка приподняв голову, спросил сонный Говорков.

— Это я. Хватит спать, что-то неладное здесь происходит. Пропал Алексеев, и уплывшая вчера утром троица не вернулась.

Говорков быстро пришел в себя и, выбираясь из спального мешка, попросил собрать всех на кухне.

— Они уже на кухне, — сказал Котов. — Сегодня нужно было ехать в город за провизией, а Алексеев как сквозь землю провалился, нигде его нет.

— Ты проверял рацию? — Говорков уже надевал теплый бушлат. — Если с ним что-то случилось, мы должны будем сообщить в спасательный центр.

— Пока не проверял, сейчас посмотрю, — Котов уже хотел было выйти, но Говорков остановил его:

— Ладно, потом посмотришь, сейчас пока совещание на кухне. Пойдем.

Они вышли на свежий воздух. Говорков почувствовал, как по спине пробежали мурашки, погода на редкость стояла отвратительная: помимо тумана, все еще моросил мелкий дождик. Рыбак быстро накинул на голову капюшон и спрятал руки в карманы.

На кухне за большим деревянным столом сидели те, кто остался в лагере: повариха Надежда, работники Павел, Сергей, Дмитрий, Юрий и Максим. Котов присел рядом с ними.

— Так, хорошо, — сказал Говорков, стоя в дверях и оглядывая собравшихся. — Как давно вы заметили, что пропал Алексеев?

— Около часа назад, когда собирались уезжать в город, — сказал Максим.

Говорков обратился к Котову:

— Ты пытался связаться с Олегом?

— Да, но они не отвечают еще со вчерашнего вечера. Я думал, неполадки из-за погоды.

— Понятно. Я предлагаю, чтобы не терять времени, пока прочесать лес в поисках Алексеева. Пойдут все, кроме Надежды, — он кивнул головой в ее сторону, — и Дмитрия Сергеевича, — он кивнул в сторону Котова.

— Тогда мы пойдем переоденемся, чтобы не промокнуть, — сказал Павел.

— Хорошо. В лесу сыро, наденьте рыбацкие куртки и резиновые сапоги, — Говорков дождался, пока работники выйдут, и обратился к двум оставшимся в помещении: — Надежда, приготовь пока что-нибудь. Люди уже позавтракали?

— Да.

— Готовь обед и не волнуйся, все будет хорошо.

— А меня почему ты не берешь на поиски? — спросил Котов.

— Оставайся в лагере и свяжись со спасательным центром, расскажи, что у нас пропали четыре человека. Мне кажется, мы спохватились слишком поздно. Хотя надеюсь, что у ребят на той стороне бухты просто неполадки с катером, а Алексеев уснул где-нибудь пьяным.

Говорковым было принято решение: Павел и Дмитрий идут на поиски Алексеева с одной стороны лагеря, он с Сергеем с другой, а Юрий с Максимом возьмут вторую лодку и отправятся к противоположному краю бухты, чтобы разыскать троих пропавших.

ГЛАВА V

Павел и Дмитрий выдвинулись в том же направлении, что и Алексеев этой ночью. Они вышли на гладкую тропинку, усыпанную пожелтевшими листьями. Поднимаясь по ней, Дмитрий наступил на зажигалку пропавшего.

— Ты смотри, — сказал он, поднимая ее с земли. — Значит, он был здесь. Надо пройти дальше, наверное, завалился где-то тут спать еще вчера.

— Но телефон у него отключен, — сказал Павел, пытаясь дозвониться по сотовому, и тут же ответил себе: — Может, у него батарейка села.

— Дозвонись пока Говоркову, скажи, что мы нашли зажигалку этого пьянчуги, пусть идут сюда на поиски.

— Ага, — Павел набрал номер начальника лагеря и, прислонив телефон к уху, направился вперед. — Пройдем чуть дальше, может, найдем его.

Дорожка круто вздымалась вверх, из-за обильного тумана на расстоянии двух метров впереди ничего не было видно. По обе стороны тропинки был густой лес, и хотя осень только вступала в свои законные права, листья быстро желтели и осыпались. Раннее проявление осени было одной из особенностей здешнего климата.

— Вот черт! — крикнул Павел. — Телефон Говоркова недоступен.

— Проклятая связь. Ничего, еще немного пройдемся по тропинке, посмотрим, куда она выведет.

— Достал меня этот Алексеев, — продолжал негодовать Павел. — Постоянно из-за него какие-нибудь неприятности. Ты вспомни, как на позапрошлой неделе мы поехали с ним отдыхать в клуб. Этот дурак нажрался как свинья, нарвался на каких-то амбалов. Ладно если бы они только его отметелили, но мы то-тут при чем? Нам еще повезло, что отбились, а то ведь все могло закончиться травмпунктом.

— Согласен, из-за него вечно во что-то влипаем. Да и клуб так себе — сельская дискотека какая-то.

После долгого подъема в горку они вышли на ровный участок дороги, и Дмитрий стал замечать, что его ноги ступают не по мягкой лесной тропинке, а по каменной плите.

— Постой, — он отодвинул сапогом листву.

Под их ногами появилась гладко отполированная плита, полностью исписанная непонятными иероглифами. Письмена были вырезаны с большими углублениями, заполненными мокрой земляной грязью. Расчищая контуры блока, они наткнулись на другую такую же плиту, плотно прилегающую к следующей, потом еще на одну. Получалось, что плиты составляли каменную дорожку, каждый блок был шириной около метра, а длиной около двух. Заинтересованные этой загадкой, они долго шли вдоль дороги, сметая ботинками листья и строя гипотезы о происхождении данных камней. После долгих неплодотворных изучений и фотографирования иероглифов на телефоны рыбаки решили направиться по каменной дороге, руководствуясь суждением, что тропа должна к чему-нибудь привести. Вот только к чему?

— Это так странно, — рассуждал Павел. — Прямо в лесу гладко отполированные монолиты, еще и с надписями.

— Ты когда-нибудь слышал о том, что было раньше в этих местах?

— Слышал только о маяке, который вроде как стоял на берегу бухты, а потом произошла какая-то трагедия.… Но это было лет этак двести назад.

В глубине тумана проявились очертания большого силуэта. Предметом оказалась огромная трехметровая ваза, которая стояла на последней плите. Ее арфообразная чаша поддерживалась тонкой изящной ножкой, на которой был вырезан орнамент в виде нескольких сплетающихся между собой лилий. На самой чаше никаких изображений не было — стенки гладкие, как и плиты.

— Что это? — спросил Дмитрий.

— Ты что, не видишь — ваза, — нервно ответил Павел.

— Я вообще ничего не понимаю: сначала иероглифы, теперь вот это! Кстати, похоже, она здесь давно стоит, смотри какой слой грязи, — рыбак провел рукой по вазе и растер между пальцами небольшой комочек неприятного на ощупь вещества. Эта была бурая смесь из мелких мошек и частиц листьев. Затем он стал постукивать костяшками пальцев по поверхности чаши.

— Что ты делаешь? — спросил Павел, озираясь по сторонам.

— Мне интересно, полная она или нет.

— Да какая разница! — он все еще пытался до кого-нибудь дозвониться. — Надо, чтобы остальные на это взглянули.

Стенки вазы оказались толстыми, поэтому определить по стуку, насколько она заполнена, не получалось. Тогда Дмитрий поднял с земли небольшой камень и, отойдя немного назад, подбросил его вверх, целясь в лоно чаши. Камень попал в цель, и раздался звук всплеска. Жидкость темно-алого цвета потекла по гладким изящным краям, пройдя небольшой волной по мрамору и смыв осадок грязи.

— Кровь, — внятно произнес Дмитрий, дотронувшись до ножки вазы.

— Ты что! Этого быть не может. Как? Она вмещает в себя минимум литров двести. И ты хочешь сказать, что это все кровь?

— Я не знаю как, но это очень похоже на кровь.

— Но я не могу понять. Ведь здесь же хоть изредка, но бывали люди, почему они не обращали на все это внимания? — Павел растерянно указал локтем занятой руки на плиты, а другой рукой на кровоточащую вазу.

— Не знаю. Возможно, здесь поселился какой-нибудь сатанинский культ, они убили Алексеева и людей Олега.

— Да нет. Ты что! Кому взбредет в голову ехать в такую даль, ставить тут тяжелые чаши, плиты… Нет, не думаю.

— Ну а как ты это объяснишь, Паша?

— Элементарно — это не кровь, а обычная дождевая вода, окрашенная разными ягодами, листьями, еще чем-нибудь таким, что могло бы занестись ветром. Кроме того, есть разные насекомые, которые выделяют пигментные вещества, способные окрасить воду. И все это долго отстаивалось, вот и приобрело такой цвет.

— В принципе, разумное объяснение.

Туман отступил, открыв перед рыбаками обзор огромного поля, щедро усыпанного пожелтевшими листьями. В центре этого участка располагалось одноэтажное сооружение наподобие античного храма. Его фундамент был в форме квадрата, около семи метров в длину и ширину, пол возвышался над землей на один метр, на каждой стороне находились ступеньки. На краях по всему периметру квадрата стояли трехметровые гладкие колонны, расстояние между ними составляло около метра. Вершины колонн венчали вырезанные неизвестным мастером скульптурные изображения различных созданий, которые, наподобие греческого Атланта, поддерживали каменную крышу храма. Каждой колонне соответствовал свой персонаж. Внешний облик каменных существ был жутковатым: несколько скульптур имели вид человеческих скелетов, вырубленных в колонне и разнообразными способами подпирающих верхнюю часть сооружения — один скелет обеими руками, другой на спине, третий локтями. Остальные изваяния на людей не походили: существо с телом льва и сложенными по бокам крыльями летучей мыши упиралось передними лапами в потолок, голова его, похожая на голову рыбы, была направлена вверх; другое создание напоминало гибрид кальмара с каким-то насекомым, его щупальца тянулись как вдоль всего потолка, так и вниз по колонне. Особо поражала воображение ящерица размером с быка, она как бы лежала на спине и также поддерживала крышу своими лапами, которых у нее было не меньше дюжины.

Однако, несмотря на изысканные скульптуры, общая конфигурация храма была довольно проста: фундамент, колонны, крыша. Здание не имело ни входа, ни выхода, в него можно было войти с любой стороны, так же как и выйти. Крыша ничем не отличалась от общей концепции архитектурного замысла — толстая плита, по размерам такая же, как основание. Опытный геолог решил бы, что храм вырезан из цельного куска метаморфической породы камня — молочно-белого нефрита.

Помимо храма на поле располагались и другие странные сооружения: слева стоял небольшой пьедестал в виде гладко отполированного куба из красного гранита, на нем лежало трехметровое создание, напоминавшее древнего морского обитателя — ракоскорпиона. Он был сделан из того же материала, что и куб, в передних клешнях он сжимал расположенный вертикально толстый металлический шест. Стержень меньшей длины был прикреплен поперек круглым болтом; на обоих концах этого шеста на маленьких цепочках были подвешены чаши. Конструкцию, находящуюся в клешнях ракоскорпиона, можно было бы назвать весами. Но чаши располагались вверх дном, поэтому что-либо взвесить на них было невозможно.

Увидев монумент, Павел выдвинул предположение:

— Похоже, вот эта вот статуя — прямое противопоставление Фемиде, богине правосудия, — сказал он, указывая на скульптуру пальцем.

— Ты меня пугаешь, — усмехнулся Дмитрий. — Где ты таким умным словам научился?

— Посмотри, Фемида изображается с завязанными глазами и нормальными весами в руках, на них она взвешивает аргументы виновности и невиновности, вердикт выносится в зависимости от того, какой из аргументов перевесит.

— Ну и?

— А у этого товарища мало того, что глаза не завязаны, так еще и чаши неправильные. Следовательно, вердикт выносится не по справедливости, а по его усмотрению.

— Может, он судит, когда нарушается какой-нибудь особый закон?

— Может быть.

Остальные предметы располагались на поле хаотично, как если бы их занесло сюда ураганом: обломки разнообразных колонн, куски плит, напоминающих надгробия с неизвестными символами; справа от храма стояла полуразрушенная мраморная арка, на вершине которой восседала бронзовая скульптура, похожая на горгулью.

Все попытки выйти на связь окончились неудачей — сеть не ловила. Подталкиваемые любопытством, Дмитрий и Павел решили осмотреть нефритовый храм изнутри.

Продвигаясь между руинами и подходя все ближе к объекту своих исследований, оба рыбака стали испытывать ощущение страха, неспешно заползающего в душу. Ветер усилился, он вздымал вверх сухие листья, кружил их в нескончаемом воздушном потоке и осыпал ими гротескные изображения чудовищ. Когда до храма оставалось всего несколько метров, досталось и рыбакам — песок, листья, небольшие ветки обрушились на них. Закрываясь капюшонами, они шли на ощупь. Павлу послышались чьи-то крики, и на мгновение он даже решил, что это голоса скульптур. Во что бы то ни стало он хотел покинуть некрополь, но когда в голову пришла эта мысль, одной ногой он уже вступил на первую ступень храма. Из-за непогоды рыбаки не рискнули возвращаться, по крайней мере ветер не сильно проникал под свод здания и здесь можно было переждать, пока погода не уладится.

На полу храма был вырезан огромный круг, внутри которого изображались гигантские змеи — тысячи переплетенных между собой особей.

— Ничего себе ветер! — произнес Дмитрий, стряхивая с себя песок и листья.

— Какой странный рисунок, — Павел присел на корточки возле круга. — Мне кажется, что все эти руины — остатки какого-то культа, причем очень древнего.

— Какая разница?! Нам надо связаться с Говорковым — а вдруг здесь действительно промышляет секта, которая грохнула Алексеева.

— Не думаю. Судя по состоянию руин, в этом месте много лет никого не было.

Чтобы рассмотреть изображение, Дмитрий вступил в пределы рисунка, и тут произошло то, чего никто не ожидал, — рыбак вспыхнул и загорелся, как факел. Крича от боли и размахивая руками, он упал на колени.

Павел понял, что если он переступит черту, с ним случится то же самое.

— Выйди из круга!!! — кричал он. — Я не смогу помочь, пока ты там!!!

Но было уже поздно: рыбак упал лицом вниз, все его тело за считаные секунды превратилось в обугленный скелет. Более того, его кости стали рассыпаться прямо на глазах, превращаясь в прах, который был моментально подхвачен сильными порывами ветра и развеян по всему залу.

Охваченный ужасом, Павел хотел убежать, но тут он увидел, как змеиный круг накаляется докрасна. Изображения молниеносно покрылись большими трещинами, и в один миг куски камня с грохотом провалились под землю. Теперь рисунок на полу заменяла круглая дыра.

Неистовство ветра усилилось, но теперь вся его мощь устремилась в недра земли, пробоина в каменном полу засасывала в себя ветки и листья. В потоках воздуха закружились даже куски плит.

Закрывая лицо рукой, Павел с трудом дошел до ближайшей колонны и обхватил ее руками. Дикий гул вырывался из недр земли. Рыбак все еще стоял обеими ногами на полу, и сейчас он ощущал себя чем-то вроде очередного листика, которого помимо его воли в любой момент подхватит вихрь и унесет в преисподнюю. Он пытался кричать, но это было бесполезно, из-за шума вокруг Павел не слышал собственного голоса. Силы уже были на исходе, ветер сорвал с него капюшон, а затем запрокинул его голову назад. Где-то в глубине души он все еще хранил надежду на спасение. Руки его оказались напряжены настолько, что он их не чувствовал, дышать становилась все тяжелее, а вихрь с такой силой хлестал по лицу, что мог сорвать кожу, как маску. Круживший до этого в воздухе обломок плиты с силой ударил ему по стопам, от чего Павел не смог удержаться на ногах. Теперь он висел над полом в горизонтальном положении, листья и ветки забивались ему в глаза и рот (с большей силой), мощь стихии нарастала.

Его руки разжали гладкую колонну, и на одно мгновение, самое страшное мгновение в его жизни, рыбаку показалось, что весь мир вокруг замер…

Вихрь протащил его один раз вокруг змеиной дыры, ударив об пол, затем потоки воздуха унесли Павла в огромную подземную яму. То, что открылось его взору, совершенно не вписывалось в рамки разумного. Гигантский котлован находился прямо под храмом, размеры его были сродни размерам большого стадиона. Яма была чем-то заполнена; вначале Павел решил, что это вода, и на мгновение решил, что спасен: высота от края змеиной дыры до поверхности озера около пятнадцати метров — при падении можно выжить.

Но падая, он разглядел, что это было на самом деле.

Перед ним развернулась чудовищная сцена — сотни тысяч голов страшных тварей вздымались над поверхностью того, что он вначале принял за воду. Их морды походили на уродливые головы быков с разинутыми пастями, они, словно птенцы в гнезде, ждали, когда к ним попадет добыча. Земляные стены котлована были усыпаны небольшими кристаллами, сияющими ярко-красным фосфорическим свечением, поэтому рассмотреть все подробности адского океана не составляло труда.

Головы их располагались на длинных шеях, напоминающих человеческие позвоночники. Сначала они вертели из стороны в сторону разинутыми клыкастыми пастями, но когда над пропастью появился человек, их взгляды устремились наверх, в одну сторону, в сторону Павла. В глазах их виделось единственное желание — утолить голод. Тела их скрывались не под поверхностью воды, а под поверхностью кожи, как если бы взяли огромный кусок тонкой пленки и накрыли им сверху этих тварей. Они были единым целым, что-то вроде гигантского организма с множеством голов, но с одним телом.

В самом центре этого океана плоти, выше остальных вздымалась голова такого же чудища, но было оно в несколько раз больше своих соплеменников; именно в его разинутую пасть и засасывался дикий вихрь. Оно втягивало в себя все предметы, его челюсти были размером с автомобиль.

Поток воздуха кружил рыбака над гигантским озером монстров, постепенно приближая его к зубам голодного исполина. Изначально эти существа при виде человека издавали дикие вопли, схожие с мычанием, но по мере его сближения с адской пастью тысячи голосов утихали, и когда между Павлом и чудовищем расстояние составило не более двух метров, потоки воплей полностью смолкли, единственный шум, издаваемый в котловане, принадлежал порывам ветра.

Тело рыбака попало в зубы чудовища уже мертвым, его сердце не выдержало всего ужаса и просто остановилось.

Вихрь, разбушевавшийся над храмом, стих так же неожиданно, как и начался.

— Ну, давай же, недоумок, зайди в лачугу и расквась ему нос, — велела она.

За этими словами Павел уловил презрение, но покорно, одержимый ее волей, поплелся к хижине, пока она ждала в зарослях колючего кустарника.

Он скрылся в стенах дома, и воцарилась тишина.

Павел увидел икону в руках Курцвейла и отшатнулся. Бывший наниматель задавал вопросы, но до парня доносились лишь глухие отзвуки, и ступни отчего-то испытывали боль, словно он очутился на дне пустого колодца, вымощенного иглами. За стенами дома погожим летним днем расцветал и пах розой шиповник. Павел захотел выбраться на воздух, к Лизе, прильнуть к ее груди, надышаться розой шиповника. Он глядел не на икону, а на некое Начало Вещей, и понял, что в этот момент последний раз в жизни чувствует запах, желание к женщине и осязает боль. Первыми в мире его восприятия исчезли звуки, и в тишине он получил в руки холст. Внезапно изображения странных святых озарились красным, желтым и пурпурным светом. В тот миг, когда крылатые фигуры обернули к нему белые взоры, с него спала пелена ведомого глупца. Он постиг мерзость своего поступка, когда свершил убийство, и понял, что их с Лизой любовь — это болезнь двух терзаемых душ. Павел раскаялся, но было поздно. Пропали запахи, пропали боль и речь, а в глазах его начали закипать слезы. Курцвейл оставил его в хижине и поспешил к древу.

— Что происходит? — спросил он лицо.

— Этот человек хотел навредить, — невозмутимо зашептали ветви.

Носимые ветром слова долетели до Лизы. Она разглядела человеческие глаза на коре и, чтобы не закричать, зажала ладонями рот.

— Пропитанные алчностью, — шипело лицо, — являются они и ради задабривания тела пытаются разрушить то, что предначертано моим Творцом. Второй Апостол поет на заутренях, когда нам угрожает человеческое невежество. Ты слышишь его глас?

Но Курцвейл молчал.

Лиза прислушалась. И лик вновь повторил:

— Ты слышишь его глас?

Она отодвинула широкую ветвь и встретилась с холодным взглядом дерева, что сверлил ее пристально. Лик обращался к ней. И в тот миг, когда девушка побежала, оцарапывая лицо и руки, послышался крик Павла. Это кричала его боль от познания своих грехов и прегрешений. Он больше не мог видеть и не мог укрыться от разверзнувшихся темных вод своей души, в которых плескались муки совести. Но совесть оказалась извращена голосом Второго Апостола. Павел на мгновение предстал перед черным мраморным столбом, и нечто змееподобное сбросило с себя кожу, и он узрел, и он услышал… И сознание его помутилось.

Лиза уходила все глубже в лес. Она пробиралась сквозь пропахшие можжевельником полянки, путалась в изукрашенных росой паутинах, наступала на острые ветви, обточенные дождями. Сердце ее точно кувыркалось под ребрами, и временами казалось, что оно то застревает в горле, вызывая тошноту, то опускается в живот, провоцируя острые боли.

Когда девушка, израненная ветвями и насекомыми, вышла к подножию крутого ущелья, где-то на вершине скал вострубили дикие оркестры. Какофония, наслоенная на красивую мелодию, порождала музыку и стихи, воспевающие некоего Творца, что грядет из Ниоткуда. Лиза оцепенела от страха и не решалась смотреть ввысь, а лишь фантазировала о темной массе, из которой торчат клыки, рога и рты, гудящие в трубы.

Она наблюдала, как солнце отворачивается от нее и горизонт заволакивает черный поток дыма, несущийся с вершин далекого космоса. Сумерки воцарились над лесами, и тут Лиза увидела верблюда, вышедшего ей навстречу из чащи, что тлела тьмой. Животное было впряжено в повозку, нагруженную отрубленными головами, и все эти головы имели ее лицо. На верблюде же сидел юноша в странной одежде, похожей на восточный халат, но подпоясан он был гигантских размеров дождевым червем, и правой рукой держал зверя за гриву, а левой удерживал шест, на который была насажена голова другого верблюда, и лоскуты плоти свисали с нее, будто вырванное с корнем дерево.

Словно отвечая на вопрос Лизы, юноша торжественно провозгласил:

— Все это святые дары Второго Апостола.

Смрад гниения заполз в ее ноздри и рот, когда она попыталась закричать. И ее стошнило. И рой коричневых мух застучал о ее лицо и руки. Девушка помчалась прочь, вновь через можжевеловые поляны, но когда обернулась, то увидела лишь лес и безмолвное чистое небо. С полной уверенностью, что испытала галлюцинации, она сползла вдоль березы и, обхватив колени, захныкала. Ей было жаль себя и Павла. Она остро чувствовала одиночество, и ей казалось, что на Земле теперь существуют только она и этот проклятый лес. Ей хотелось забыться, уснуть, но вдруг перед глазами возник образ замученного ими человека, и это вызвало в ней омерзение к самой себе. Она поднялась и поклялась, что если выберется, то отдаст всю оставшуюся жизнь Богу. Лиза сделала шаг, и ее нога утонула в маленьком овражке, окаймленном высохшей осокой.

Со спины ей крикнули:

— Знаете, где будут спать мои дети?

Обернувшись, Лиза увидела того юношу, но теперь он спешился и держал в руке золотой обруч.

— Они будут спать в воде, — сказал он.

И юноша запел, и незримая мелодия пронзила ее. За одно мгновение Лиза распалась на отдельные части, ее кожа и внутренности слились с водой в овражке, и глаз ее плавал в красной луже и смотрел с ужасом на чистое синее небо.

Тем временем Курцвейл слушал крики Павла, но не решался войти в хижину.

— Вы говорили, что несете благоденствие, — пробормотал он. — Но этот человек… он страдает.

— Но иначе страдали бы вы, — заспорило дерево. — Поймите, процесс прихода всех Апостолов начался. Когда мы окончательно освоимся, то будем оберегать вашу жизнь как собственную, ведь всегда найдутся глупцы, не желающие счастья ни себе, ни другим. Ради идиллии, к которой мы ведем человечество, иногда придется прибегать к мерам, что вам покажутся жестокими. Но оно того стоит, вы же сами это видели, вы же были там…

— Но где я был?

— Там, где вам отпустили грехи, — утешило дерево.

И внезапно он понял, что больше не терзается совестью. Не подлежало сомнению то, как он по-новому ощущал себя. Ранее жар греха опалял его душу ярым светом, точно он стоял в шаге от солнца, сейчас же тот свет стал тусклее луча далекой звезды. Курцвейл не забыл, что сотворил, но относился теперь к преступлению как к мелкому проступку, стоящему в одном ряду с такими вещами, как случайно разбитая в гостях ваза или сквернословие при детях.

— Вы преобразились, — сказало лицо. — И мир теперь преображается. Скоро прибудет Третий Апостол.

Курцвейл не мог этого знать, но в следующие часы в разных уголках планеты стали происходить странные инциденты, колеблющие в людях здравый смысл и расшатывающие воспринятие действительности.

Так, например, известная нам Карина, что работала официанткой в придорожном кафе, обратила внимание, как из ананаса, вложенного во фруктовую корзину, а точнее из его ботвы, за считаные секунды вырос и распустился цветок красной гвоздики. Это было противоестественно, и весь последующий день Карина, персонал и клиенты боялись подойти к злосчастному ананасу, словно он был боевой гранатой. Одновременно с этим событием в Пражском национальном театре во время показа пьесы «Макбет» с потолка зрительного зала полился кровавый дождь, что привело посетителей в ужас. На немногочисленных голубятнях Европы все крылатые до смерти переклевали друг друга. Несколько памятников известным политикам, установленных в Индии, покрылись настоящими фурункулами. А в одной захолустной деревушке на берегу бразильской реки Амониа в нелепой битве сошлись кочевые муравьи и бабочки Морфо.

— Каково вам сейчас? — спросил лик. — Вы принесли трагедию в своем сердце, но покинете это место очищенным. Вы и мы встали на путь свободы, теперь вы понимаете, что Апостолы несут человечеству?

И с одной стороны Курцвейл действительно ощущал, как душа его словно выпорхнула из клетки и, раскрыв крылья, над необъятными просторами лесов и полей носилась свободно, подобно чистой мысли. Но нечто крохотное, завалявшееся где-то в глубинах совести, пододвинуло и потеснило его радость. Это был еле различимый голосок, который проникновенно повторял, что полученное им утешение не есть искупление греха, а только искусственная преграда, что огораживает его от горькой правды иллюзиями, а истинного прощения он пока не заслужил. И он сказал:

— Я сомневаюсь.

— Вы считаете себя недостойным жизни без мучений? — спросило лицо.

Но он только вздохнул глубоко.

— Так расскажите о вашем преступлении, — предложили ветви. — И вы поймете, что пора отпустить эту ношу. Пусть она летит вниз со скалы, чтобы вы могли свободно двигаться вперед, к вершине.

Тяжелые шмели, навьюченные нектаром, покачивались на цветках белого клевера, и жужжание их умиротворяло его. Курцвейл хранил боль много лет в себе, но решил высказаться и выпустить ее, как выпускают узника, чей срок подошел.

— Сына я воспитывал в строгости и с малых лет был суров с ним. Я намеренно приучал его спать одного в темноте, и если он вскрикивал посреди ночи и звал мать, то я приходил и спрашивал, чего это он так разорался. Сын жаловался на кошмары, но я отвечал, что лучше бы он боялся моего ремня, и запирал его, и если он бился в дверь, то порол его сильно. Я закалял его, как и мой отец меня. Сын всегда тяготел к музыке, но я и слышать ничего не хотел. Сначала мы отдали его на хоккей, но не пошло, потом карате, и тоже не заладилось, и футбол оказался мимо. Музыка, музыка… он так просил отдать его в музыкалку, но нет. Я вынудил его поступить в технический. И жена, и все, кто знал нас, считали, что я не люблю его.

— И это так? — поинтересовались листья.

— Мамаша его, жена моя… в общем, подозревал я за ней, что не мой он. И что уж там, выпивал я и руку на них поднимал. Ох и крепко же ей доставалось, а сынок прятался с детской гитарой за шторами. Все он боялся, что разобью я ее. — Курцвейл умолк, и слезы омыли его лицо.

Поднялся теплый ветер и принес песню реки, что пела о быстром течении жизни. Зашумели листья, и тучи понеслись над верхушками лиственниц. Мужчина закрыл лицо руками и теплом рук иссушил соленые ручейки. Он повысил голос, и ветер не смог похитить его слова, ветер затих, будто испугался этого человека.

— Когда сыну исполнилось двадцать, он полюбил девушку. Но какая любовь может быть в двадцать, решил я. Не глупи, сказал я ему, отслужи в армии, работу найди, и потом уже со своей девицей женитесь. Но на квартиру, говорю я, вы сами себе заработаете, хотя у меня и была квартира, от брата покойного досталась. И ведь я понимал его прекрасно, но мои подозрения… Короче, изводить я его стал, попрекать куском хлеба и про девушку гадости придумывать, хотя и видел, что хорошая она. Не знаю… будто бес вселился. А жена в нем души не чаяла, и оттого еще сильнее я злился.

Шмель уселся на его руку, и он сочувственно улыбнулся ему, а затем сказал:

— Мой сын умер из-за меня, а я все это время искал помилования, но заслужил ли я? Когда его нашли с этими таблетками… жена не смогла мне сообщить, она попросила это сделать другого. Представляете? А когда я узнал, то в сердцах назвал его тряпкой.

Курцвейл вспомнил себя в тот день и в тот миг. Его подозрения, гнев, раздражение смерзлись внутри его бушующей души, подобно мороженым свиным языкам. И он выпалил тогда, теми самыми языками, что сын не его и что тот ребенок был слаб и рано или поздно это случилось бы.

Когда позже пришло понимание и его эгоцентризм отступил, подобно ослабевшему эффекту наркотика, Курцвейл осознал себя в аду, в безумном пламени собственного сознания. От этого пламени убежать невозможно, и потушить его может лишь смерть.

Шмель вспорхнул с его руки, и Курцвейл на миг представил, что это был его ребенок. Он попрощался с ним и приготовился к худшему.

— Я не заслуживаю, — признал он. — Я должен нести это до конца своих дней. Прощение мне не нужно.

Лик с досадой промямлил:

— Я считал вас посообразительней. Вы погубили невинное сердце, но вдоволь настрадались. Уж я вижу, каково вам. Вы стали бы прекрасным провожатым нашей воли на Земле. Вы не из тех, кто жаждет есть досыта и любит промочить горло. Ваша трагедия закалила вашу волю, и вы считаете, что сможете после сего дня побороть совесть и нормально жить? Боюсь огорчить вас, но вы вскоре сойдете с ума.

— Я готов, — твердо ответил грешник.

— Мой гнев разжигает кусты, — прошептало лицо. — А мне пора взять вашу миссию на себя.

Запах горящих смол и черный дым обволакивали лес. Под холодными взглядами лисиц и белок огонь заплясал по шершавым древесным стволам. Очень быстро пламя охватило лиственницы и тополя, что замыкали поляну с хижиной, и Курцвейл оказался точно в центре огромной золотой короны, чьи зубцы высоко вздымались к небу.

Лик на дереве был страшен. Кора его почернела, будто напиталась дымом, и в отбрасываемых костром тенях глаза его сверкали невыразимой ненавистью, а рот отрыгивал слизней и все повторял и повторял:

— Даруй мне тело, даруй мне тело…

Ветер гнал языки пламени к древу, и, окропленное искрами, оно запылало. Курцвейл попытался покинуть поле, но замер, увидев на фоне великого кострища Павла. Тот делал неестественно длинные шаги, поджимая колени к подбородку и натянуто улыбаясь во весь рот. В руках он держал икону так, чтобы ее мог видеть Курцвейл. Павел прошел мимо. Глаза его были раздавлены прямо в глазницах, подобно перезрелым плодам.

— Вы не сможете убежать, — крикнуло лицо. — Мы в обиталище, полном жара и страхов. Я чувствую, как Третий Апостол проявляет себя, и вы успеете увидеть его перед смертью, а я покину это пристанище, надену вашу кожу и стану вами, дабы исполнить задуманное.

От этих слов храбрость Курцвейла свернулась подобно ежу и застряла в горле. Его тошнило. Несмотря на жаркий воздух, по коже пробежал холод, будто его кровь остыла и течение ее замедлилось.

— Вы напуганы, — поспешно вставил Первый Апостол, — потому что вы слабы, так же, как и ваш сын. Кстати, он действительно был вашим.

Курцвейл хотел что-то ответить, но в затянувшемся над полем дыме пролетело нечто огромное, на миг погрузив все во мрак и оглушив его.

Запахло мокрой землей, когда корни древа, подобно щупальцам осьминога, извиваясь и рассекая воздух, вырвались из земли и ухватили Курцвейла за ноги.

— Даруй мне тело, даруй мне тело, — продолжал твердить Первый Апостол.

Курцвейл упал и оказался вплетен в почву. Корни расползлись по нему за считаные секунды, он ощущал, как россыпи мокрого песка забиваются в глаза и горло, но почему-то ему уже не было страшно. Он понимал, что жизнь с ее водоворотами, разочарованиями и последствиями и так всегда побеждала и укладывала его на лопатки. Так что все это было предрешено. Говорят, что каждый из нас приходит в этот мир с какой-то программой, и Курцвейл верил в подобные вещи и верил, что со своей программой не справился, а потому решил, что смерть для него не более чем отбраковка.

Вонь тлеющих волос пропитала лесной дым, и послышался крик — Павел сгорал заживо. Курцвейлу было не под силу двигаться и как-то помочь бедолаге, и потому он слушал стенания и треск горящего леса с безмятежным и в то же время отчаянным спокойствием. Пустым взглядом он глядел в темное небо, в глубине которого, словно взвившиеся над полем боя знамена, полыхали листья. В последние минуты с горечью он думал о сыне и чувствовал, как по земле стелился горький дым, который успокаивал его.

Корни, ветви, листья, укутанные в черный пар, расширялись, утончались и оплетали труп тонкими нитями, которые точно комариные хоботки проникали сквозь поры, разветвляясь сложной системой по внутренним органам и напитывая их силой новой жизни. Одновременно с этим древо дряхлело и истощалось, сбрасывая с себя кору, как ветхую одежду. Корни стремительно усыхали, и под действием тяжести береза рухнула. Они лежали друг возле друга, и древесное лицо вглядывалось в мертвеца, которого преображало, но при этом и само оно испытывало волнение. Как все же страшно быть человеком, верно, думал Первый Апостол и сказал покойнику:

— Между мной и тобой пока нет ничего схожего. Я забыл, каково это — вдыхать ароматы и поедать пищу, и что тело подвержено болезням и болям. Но когда я представляю себе, что донесу до мира счастье, тогда во мне рождается ребенок, готовый пройти путь от младенчества до старости с радостью и во имя моего Творца. Он видел этот мир и переделает его благодаря святым.

Огонь отпустил лес, и скоро вновь рожденный человек уснул.

На следующее утро Апостол оглядел древесную труху, как змея свою сброшенную кожу. Он поднялся, осмотрел руки, пригладил встопорщенные волосы и провел пальцами по щетинистым щекам. Он разминал кисти рук и похлопывал себя по лодыжкам. Его переполняло знакомое чувство приятного пробуждения, когда можно потянуться, похрустеть поясницей и подставить лицо яркому солнцу. Пахло испепеленными ветвями и листьями, и мягкий ветерок овевал его широко расставленные пальцы. Он улыбнулся и решил, что не так уж и плох отказ Курцвейла в сотрудничестве. Разумеется, освоиться в плотском мире, да еще и по прошествии стольких лет, будет непросто, но два Апостола всегда будут рядом, в скрытом пространстве. Правда, о Третьем Апостоле он и сам имел весьма смутное представление. Он знал, что это существо невероятно огромно и носится по воздуху со скоростью истребителя, и похоже оно на акулу. Что поделать — все три Апостола были взяты Творцом из разных измерений.

Распробовав лесных ягод и собрав воду с листвы, он обернул икону в бушлат и направился с ней по забытым тропам к жилищам человеческим. Вечером, добравшись до крохотного поселения, он представился рабочим, что отстал от вахтовиков, и попросился на ночлег. Люди впустили его и до самой ночи с изумлением рассказывали о красной гвоздике, что расцвела из ананаса в придорожном кафе неподалеку, о доселе неизвестных заболеваниях комнатных растений, которые вынуждают их извиваться в жутких танцах, и о близлежащем городе, где в одночасье все автомобили отчего-то заглохли. Апостол внимательно слушал эти истории и поглядывал в окно, на наш мир, который неспешно продолжал меняться.

FIN

— И что же мне прикажете? — грубо протянул Рубиновый. — Дальше идти одному?

— Прошу прощения, — возразила девушка во мраке, — но уговор был довести вас до сосновой топи.

— Да-да, — сознался он. — Вы исполнили все договоренности куда в большей степени, чем от вас требовалось. Но, увы, я не знаю, в каком направлении деревня за этой топью, а о тропинке, по всей видимости, ведал лишь тот человечишка, что обдурил нас всех.

— Если верить ему, — вмешался молодой парень, — ближе к сумеркам в лесу происходит так называемый суд звериный, когда лисы и другая живность бредут по тропе к деревне, и, увязавшись за ними, вы сможете найти что ищете.

— Кстати, а что вы ищете? — спросила девушка.

— Невзгоды, — сказал Рубиновый.

Все умолкли.

На гостей опустился запах жареного мяса и тертой зелени. Ближе к концу лета зелень в этих местах нагуливала специфический аромат сандала, и никто не мог объяснить почему, и по этому поводу устраивались споры.

Подали мясо и чай. Троица подкрепилась. Рубиновый расплатился.

А перед уходом все трое склонились над столом, и парень, водя пальцем по намоченному планшету, показывающему карту, говорил шепотом, и в словах его слышалось беспокойство. Возбудившись любопытством, Карина напрягала слух.

— Это последний населенный пункт на вашем пути. Далее последует грунтовка, которая упрется в эту махину, это Львиная гора, вы не пропустите ее, она усеяна львиным зевом. На ее оголенном склоне будет нарисован кот с человеческим лицом, направо от рисунка тонкая тропа змеится вверх, она приведет вас на вершину, где ветхий мост перекинут на другую сторону, внизу будет река Мальтийка. Перейдите мост, и в лесу вам останется лишь дождаться суда звериного.

— Суд звериный, — пробормотал Рубиновый. — Бредятина.

— Но вы верили в эту бредятину два года и два года искали деревню, — обнадеживающе утешил парень. — Поворачивать назад поздно.

— Да знаю я, — отмахнулся Рубиновый. — Просто старческое брюзжание. — И он наигранно ухмыльнулся, но выглядело это нелепо.

Вскоре дождь убрел на восток, освободив небо, и шум разлитых рек, плещущихся о цветистые берега, накрыл бархатным занавесом долину и грунтовую дорогу, по которой Рубиновый теперь мчался в одиночестве на старом внедорожнике.

Звали его Алексей Курцвейл. И до событий, случившихся два года тому назад, он много лет испытывал внутреннюю подавленность, так как однажды совершил проступок, за который каялся много лет и не мог простить себя, и ненавидел в себе, если так можно выразиться, бесхребетность. А два года назад в квартире, где наш герой делал ремонт (так как ремонтами зарабатывал на жизнь), под сдернутыми обоями на белой стене он обнаружил написанные карандашом строки, рассказывающие о некой деревушке под названием Четверть. В деревне той жил некий Апостол, что мог снять груз с души человека, человека, который запутался, который покаялся, которого раскаянье грызет годами, грызет напористо и сосредоточенно. И тогда Курцвейл поклялся себе найти эту деревню, что была затеряна где-то в Центральной России, где-то в диких лесах в оцеплении высоких гор.

Идея была безумной, ведь те письмена могли быть лишь плодом воображения поэта или ребенка, но порой отчаянье имеет такую власть над человеком, что он готов оставить все, улечься наземь и умереть. Апостол был его последним шансом на искупление, и при мысли о том, что все это вымысел, у Курцвейла разрывалось сердце.

Сотовая связь здесь не ловила. Шумы рек затерялись где-то позади, в погнутых усилиями дождя лиственницах и тополях. И ехал он в тишине. И оставалось ему лишь рассматривать раззолоченные солнцем обломки скал, разбросанные вдоль дороги. Скука отравляла его ум.

Он прибыл к Львиной горе, когда сумерки затянули темно-синей пеленой леса и небо. Перекусив черствым хлебом и остывшим в термосе чаем, Курцвейл взвалил на плечи увесистый рюкзак, ружье и как человек, подверженный влиянию суеверий, присел на дорожку возле автомобиля. Это действо следует проводить в доме, но за последнее время машина и стала ему домом. Перед ним на каменистом склоне горы белым мелом было нарисовано кошачье тело с жутким лицом человека, чей взгляд был сопоставим со взором волка, нацеленного драться насмерть. И чем-то это лицо напоминало его же собственное.

— Морок, — сказал он себе и увидел, как лицо вздрогнуло.

Отшатнувшись, Курцвейл встряхнул головой. Лицо на скале было неподвижно.

Он повторил:

— Морок.

Не давая страху сковать себя, он нырнул под низкие лапы лиственницы и очутился на едва различимой в красных травах тропе, что под довольно крутым уклоном стремилась вверх.

Становилось темнее, и он зажег фонарь. Верхушки древних сосен сурово поддерживали небосвод, воздух был свеж и пах хвоей, и казалось, что в густых кустах кто-то бродил рядом. Он боялся опоздать на суд звериный, ведь сумерки пожирала ночь. Курцвейл зашагал ввысь стремительно, точно за ним была погоня.

Наконец он услышал шум реки и вскоре оказался перед черно-деревянным мостом, проложенным в иной, более темный, более сырой и холодный, дубовый лес. И он готов был поклясться, что слышит, как река внизу словно прожурчала ему: «Уходи», а тот, кто крался за ним, дышал за спиной, положил лапу на плечо и, судя по рыку, собирался пустить в ход зубы и когти.

Истекая потом, подстегиваемый ужасом, путник побежал по мосту и, добравшись до дубовых чащ, обернулся. Но никого не было, и река хранила молчание.

Бредя вдоль леса, он заприметил заболоченные поляны, меж которых сновали лисы. Испуганно они оборачивались на пришельца, поджимали хвосты, принюхиваясь, фыркали и, вероятно, не видя в нем опасности, семенили вглубь прохладной чащи. Осторожно Курцвейл пробирался за зверьками. Идя за ними след в след, он с изумлением отмечал, как местность вокруг преображалась в холодящей кровь метаморфозе. Гнувшиеся медленно в дугу деревья со скрипом обвивали друг друга; из земли вырастали и вновь погружались в недра деревянные идолы, обтесанные грубо, с едва уловимыми чертами звериных морд; белые и алые саваны свисали с верхушек дубов. У его ног нет-нет да и разверзалась земля, в глубине которой сверкали молнии. Темные фигуры раскачивались на ветвях и хохотали, точно совы, получившие в дар голос человека. Мрак налился ароматами заплесневелых вод и стал осязаем, точно путешественник стоял на заснеженной вершине.

Он был лишен сил и измотан страхом, когда вдруг вышел к приземистой пастушьей хижине у края обширного луга. Не заставив себя долго ждать, Курцвейл без труда открыл дверь и, затворив ее, закрылся на нехитрую задвижку. Его била дрожь. Трясущимися руками он снял рюкзак и ружье и осветил фонарем невеликую комнатку, вмещавшую в себя лишь кровать, где лежали скомканный бушлат и овечья шкура, маленький столик и железную печурку, под которой хранилось несколько трухлявых дровишек. Воздух был сырым и тяжелым, но про себя путник поблагодарил бога за предоставленный приют и, улегшись на кровать, провалился в настороженную дрему, где не было снов, но и ночью никто не беспокоил его, будто все дети леса тоже улеглись спать.

Следующее утро выдалось солнечным. Наш странник перекусил орехами, кусочком колбасы и запил водой. С опасением и заряженным ружьем он вышел из хижины. К счастью, все было тихо. Но что же теперь, задался он вопросом, и кто-то окликнул его. Курцвейл обернулся и обомлел — рядом с хижиной росла береза, и на уровне его глаз на стволе дерева ясно угадывалось человеческое лицо, схожее с нарисованным ликом наскального кота. Безусловно, оно было частью дерева, и береста была его кожей, но глаза оставались человеческими. Лицо заговорило:

— Вы нашли мое послание, раз оказались здесь.

Березовые губы шевелились, но слова падали с вершины дерева, словно их шептали листья.

Сердце Курцвейла обледенело, но желание снять с души камень превозмогало испуг и оторопь перед неизведанным.

— Я нашел надпись за обоями на стене, там говорилось о Четверти.

— Конечно, — зашуршали ветви. — Приглашения вышли из-под моей руки, если так можно выразиться. Упоминания о деревне можно найти в тетради под кассой в пристанционном кафе старого города, и есть один сумасшедший, что сидит в тюрьме и рассказывает обо мне на вечерних перекличках. Одна женщина, разделывая рыбу, нашла в ней камень с выгравированными письменами, но выкинула его, и еще я обозначил это место на глиняной табличке, которая покоится в земле, где идут послевоенные раскопки, но ее пока не отыскали.

— Вы — Апостол? — спросил Курцвейл.

— Именно, — улыбнулся лик.

— И вы действительно можете отпустить грех?

— Верно. Но видите ли, я долгое время находился в спячке, и чтобы ожить, мне нужен человек… О, нет-нет, не беспокойтесь, я не собираюсь кушать вас. Но само ваше присутствие помогает мне вернуться в мир.

— Вернуться? А где вы были?

— Просто поболтайте со мной, — попросило лицо. — И я расскажу свою историю, какой бы странной она ни показалась.

Курцвейл уселся на рюкзак перед деревом и смотрел на говорившего во все глаза, словно ребенок, которому родители впервые открывают житейские истины.

Два года он потратил, чтобы найти это место. Оказалось, что о деревне Четверть отсутствуют данные и в старых жилищных архивах, и в современных материалах, которые делают исследователи заброшек и вымерших деревень. Был один тип, уверявший, что деревню постиг мор и, дабы болезнь не распространилась, ее сожгли и все сведения уничтожили. Никто не должен был найти селение, ведь природа болезни оставалась непознанной. Но этот же тип утверждал, что общался с парочкой выживших и они рассказывали ему совсем удивительные вещи. Ну а указать дорогу тип согласился за приличную плату. Чтобы проверить сведения, Курцвейл нанял двух опытных поисковиков, и закрутилась почти детективная история… И все было не зря.

— Деревня стояла здесь, — начал древесный человек. — Пятьдесят лет назад я жил в ней, и у меня было имя, но я забыл его. Зато я помню провода, тянущиеся над полями, помню озера, отца и мать, и помню труд свой на возделанных землях, и помню девушку, с который мы говорили на берегу реки. Я признался ей, как люблю ее, но она лишь небрежно посмеялась надо мною. Она вышла замуж за другого. — И лик огрызнулся. — Я словно умер, и в жизни не было мне места. И вот на скорбь мою отозвалось что-то, с чем мы не сталкивались никогда. У мелкого озера лежит подводный камень, оголившийся во времена, когда озеро иссохло. Сидя у этого камня, я размышлял о ней и хотел убить ее или себя. Во мне душа моя и сердце как будто стягивались тонкой проволокой и кровоточили, и мне следовало бы забыть ее, но я не мог. Люди не всегда могут просто взять и забыть кого-то. Сидя у камня, я вдруг понял, что Он ждет меня, Он приглашает меня.

— Бог заговорил с вами?

— Нет.

— Дьявол?

— Доведись вам побывать там, куда меня перенесли, вы бы тоже не нашли слов. Наш вид много размышлял о том, что есть абсолютное ничто. Так вот, гость мой, абсолютное ничто — это место, о котором даже не подозревает наш создатель. Понимаете? Господь создал нас, эти леса и города за лесами, эти звезды в небе, и все-все-все, что только есть во вселенной, наш создатель безмерно всемогущ. Но давайте представим, что есть то, о чем он не подозревал до недавнего времени, что всегда существовало нечто за пределами его горизонтов восприятия — абсолютное ничто в нашем и Господа понимании. И там я пребывал и провел жизнь.

— Почему выбрали вас? — спросил путник.

— Я был выбран случайно, я есть эксперимент.

— Что же вы там видели?

— Объяснить это невозможно, но важно, что я принес оттуда. Я один из трех Апостолов новой вселенной. Прикоснитесь к древу, и я покажу вам их.

В тот же миг Курцвейл приник к коре и ощутил, как вязкая субстанция без цвета и запаха поедает его. Он попытался кричать, но непролазная топь, в которой он барахтался, влилась в легкие, остановив дыхание. Он услышал заунывный вой волка и увидел небесные облачные сумерки, в которых высокий столб, выточенный из черного мрамора, был обвит чем-то змееподобным. Ураганный ветер, в котором метались женские голоса, носился над столбом. И Курцвейл заметил, что и обелиск, и змееподобное тело обагрены кровью. Но неожиданно завывания женщин и волка утихли, и наш герой растянулся на земле, ловя ртом воздух.

— Прошу прощения, — выдохнуло лицо. — Я не предвидел, но мы с вами и наши миры еще не синхронизированы, поэтому вам тяжело воспринимать то, что я несу в себе.

— Вы… вы… — задыхался странник. — Что это?

— Второй Апостол, к сожалению, третьего я не смогу вам показать. По крайней мере сегодня.

Несмотря на испытанный шок, Курцвейл был так удручен потерей видения, что, сев у древа, обхватил голову руками и зарыдал. Созерцание столба, нахождение в его тени наделило мужчину странным чувством невыразимого и при этом прогрессирующего счастья. Сейчас он представлял себе, что был изгнан из идеального мира, в котором безусловно заслуживал хотя бы крохотное местечко, пусть оно будет со спичечный коробок, но и этого ему хватит для ощущения блаженства, в котором его греха просто не было как такового. Рай превыше рая.

Постепенно эйфория осыпалась с его плеч, подобно поздним цветам с фруктовых деревьев. В своих ладонях он пытался сжимать горсть земли обетованной, которая казалась ему домом. И когда он встал, и пошел, и осознал, что остался в нашем мире, то решил покончить со всем этим. Он схватился за ружье.

— Не сто́ит, — возмутилось лицо. — Оставьте. Я понимаю вас и хотел все обсудить. Мы с Апостолами готовы подарить всему миру благоденствие, шанс начать бытие с чистого листа.

Ведя рукой по древесному лику, Курцвейл задумчиво произнес:

— Вы сможете освободить нас от оков?

Дерево ответило:

— Да, и ваша будущность будет усыпана благами, о которых вы и представления не имели. И мы хотим, чтобы вы стали нашим провожатым.

— Что должен я делать? — спросил Курцвейл.

— В хижине, где вы провели ночь, под кроватью лежит икона с изображением святых, что еще не родились, но вскоре придут в ваш мир и перекроят его по лекалам новой эпохи. Вы должны показать икону всем народам на земле, тогда родившиеся святые увидят ее, и узнают себя, и поведут за собой человечество. Поведут в страну-идиллию, где есть только счастье.

В хижине Курцвейл обнаружил истершийся темный холст, изображающий некий град, архитектурой похожий на устремленные носами ввысь остовы подводных лодок. В их окнах-иллюминаторах виднелись многострадальные лица стариков. У подножия домов творилась вакханалия — облаченные в легкие покрывала мужчины и женщины выпрашивали что-то у высоких и крепких фигур, чьи лица были прорисованы довольно отчетливо, а головы увенчаны золотистыми нимбами. Эти фигуры кроме того имели большие крылья насекомых, что вызвало особую неприязнь у Курцвейла. Крылья были черны и пронизаны сетчатыми прожилками, и форма их была резкая, острая и хищная, точно обладатели их являлись крупными паразитами.

Но как и любой смертный, пресвитер имел свои тайны. В совсем юном возрасте что-то ухватилось за его чистую душу. Крохотный, но цепкий крючок выпорхнул из греческого мифа о Пигмалионе и затаился в потаенных закутках бессознательного. Легенду о скульпторе, что полюбил собственное творение и добился его оживления, Сальваторе прочел в возрасте девяти лет, и с тех пор эта история приятно тревожила его. Он не мог объяснить себе странного влечения ко всякого рода статуэткам и бюстам, но иногда, рассматривая бездушные фигуры или фигурки, он мысленно возвращался к мифу, что в свою очередь возбуждало желание сродни любовной страсти. В такие моменты он мечтал стать скульптором, обтесать камень, владеть волей камня, а может и самому превратиться в камень. Окружающая обстановка словно сбрасывала маскировку нормальности: неживое рассказывало свою историю, и голос камня ласково пробуждал приятные покалывания в затылке. Однако религиозный стыд пресвитера стоял выше странного удовольствия и ловко спроваживал наваждение в дальние закрома, где греховные помыслы крепли, откармливаясь на других страстях, свойственных любому человеку…

В городке Мальчезине воцарился поздний вечер. Выцветшие витражи церкви, за которыми цвел июльский зной, нагревались весь день, заливая помещение духотой. В такие вечера находиться в приходе было под силу не каждому католику, поэтому Сальваторе, оставив молитвы на утро, засобирался домой.

Уже на пороге его внимание привлекла приоткрытая дверь ризницы. Пресвитер замешкался. Храм пуст. Кто осудит? Кто поймет? И напоследок он решил заглянуть в свою сокровищницу, зажег тусклую свечу и принялся разглядывать Ее, пытаясь, как и множество раз до того, постичь тайну греческого ваятеля. Каменная статуя Девы Марии в натуральный рост хранилась в углу ризницы. Покрытая паутиной и пылью, много лет она простояла вот так — с разведенными в стороны руками и печальным лицом, обращенным в пол.

— Что вы скажете об этой скульптуре, падре? — спросил незнакомец из-за спины священника.

— Ее спрятали вдали от людских глаз, а могли бы оставить у алтаря, оставить для прихожан, — ответил завороженный Сальваторе, не отводя взгляда от Девы.

— Но ведь кто-то посчитал, что она недостойна стоять в пресвитерии, — продолжил неизвестный. — Вероятно, она не закончена, у ног ее должен был возлежать мертвый сын, и она, убитая горем, должна была взирать не на сына своего, а на его отца — на Господа. Она должна была смотреть в небо, в глаза облакам, но почему-то ваятель обратил голову ее к телу, что сняли с креста. Почему так, господин Сальваторе? Почему из-за ошибки автора это миловидное творение оставили взаперти? И можно ли считать это ошибкой?

— Не думаю, что вы правы. Ее могли вписать в другой библейский сюжет.

— Верно. Но этого не было сделано, ее буднично забыли здесь.

— Простите, — опомнился пресвитер и обернулся. — Я совершенно не заметил, как вы вошли, и… это комната для служителей.

— Сеньор Сальваторе, за алтарной перегородкой все равно никого нет, мы одни в церкви, — понизил голос гость. — Вот я и решил заглянуть в ризницу и познакомиться с вами, сеньор. Познакомиться лично.

— Чем же я заслужил такую честь?

— Без преувеличений, господин Сальваторе, я наслышан о вашей самоотверженной вере и о поступках ваших достойных, и я считаю вас святым человеком, вы как никто другой заслуживаете всеобщего признания и почитания.

— Ну что вы, — покраснел священник. — Я лишь скромный слуга божий, и любой добропорядочный католик делает то же, что и я — несет свет создателя в наш бренный мир.

— Безусловно, святой отец, но… Но некоторым служителям христовым дается богоравная сила, и, проявляя сию силу, эти люди становятся святыми, и многим из сих достойных необязательно закалять себя голодом и самобичеванием, они могут быть даже нечестивцами, но прояви они хоть раз чудо во благо люда и церкви, и… — незнакомец хлопнул в ладоши, — и они канонизированы, а лики оных уже смотрят на вас с высот соборных карнизов.

— К чему вы клоните?

— Вам бы не помешало, сеньор Сальваторе, немного искры божьей в ваших деяниях. Вы кормите нищих, декламируете сильные проповеди, помогаете приютам, но о ваших добрых делах не знают в Ватикане. А чтобы слух о вас дошел до Папы, необходимо сотворить чудо, как, скажем, некий мастер, что сделал неживое живым.

— Я не понимаю.

— Я о чуде, падре, о чуде оживления.

Пресвитер не ответил. Он попытался разглядеть неизвестного, однако тусклый свет приоткрывал лишь темную, четко окантованную фигуру. Падре поднес свечу к лицу гостя, но это не изменило картины. Сальваторе понял, что разговаривает с тьмой, и на смену зною пришел холод. В испуге пресвитер отшатнулся, но морозные объятия страха более не дали сдвинуться ему ни на шаг.

— Заклинаю вас, святой отец, не бойтесь меня. Я понимаю ваше смущение, но я не враг, а скорее, скажем так, деловой человек.

Собрав всю волю и сделав глубокий вдох, пресвитер произнес сдавленным голосом:

— Вы не человек. Святая Мария, помоги мне! — Дрожащими ладонями он перекрестил тьму. Впервые в жизни наполненный благостью Сальваторе Пеллегрини испытывал неизведанные до того нападки первобытного ужаса. Да, довольно часто он читал о сатане и упоминал его на собраниях, но одно дело метафоры, которые с годами воспринимаются лишь как красивые присказки, и совсем другое видеть его перед собой в месте, считающимся крепостью от нечистого.

— Но я и не дьявол, пресвитер, как вы могли бы подумать, — успокаивала тьма. — Можете не крестить меня. Я просто немного необычный человек, представляющий группу людей, так сказать, моих работодателей. Мы оказываем услуги, сеньор Сальваторе, по исполнению желаний.

— Благодарю, но мне ничего не нужно, просто покиньте…

— Вы жаждете понять камень, — отрезала тьма. — И этот, простите за каламбур, камень вы несете в себе, из года в год. Ваша мечта перекрывает все остальные, назовем их, страсти плоти. Мы посчитали ваше влечение эстетически выверенным. Поэтому, сеньор Сальваторе, я прямо спрашиваю вас: желаете ли вы сегодня посетить ту сторону?

— Я не… понимаю. Мой грех, он всегда был мой, внутри, понимаете? Никто не может знать об этом. Я… никогда не делился этим ни с кем. — Страх пресвитера перешел в стыд. Он увидел себя запачканным. Ризница показалась ему местом судилища, где с него сбросили одежду и выставили нагого напоказ черной кляксе с ее работодателями. Он хотел заплакать — единственное сокровенное оказалось раскрыто, а значит, попрано, унижено.

— Падре, прошу вас. Вам нечего стыдиться, если б вы знали, с какими людскими фантазиями приходиться иметь дело… Но мы можем наделить вас силой оживлять скульптуры, разумеется по велению божьему. Подумайте, если вы сотворите чудо прилюдно, то ваша карьера…

— Вы считаете меня тщеславным? — Недоумевал пресвитер.

— О нет, падре. Но ваше повышение, а может и дальнейшая канонизация, да и вообще наше с вами сотрудничество… Впрочем, это потом, я просто хочу сказать, что на той стороне живет объект вашего вожделения — душа камня.

«Душа камня, — подумал священник. — То, что понять невозможно, то, к чему нельзя прикоснуться, но так хотелось бы». Вдруг его окатило волной любопытства, а затем приятного волнения, какое бывает перед первой близостью. Холодные цепи спали, так что теперь он повернулся к скульптуре. Темнота ликовала. Сальваторе вновь ощутил летний зной всей кожей. Он представил лунный свет, падающий на барельефы, вспомнил о двух резных ангелах на тимпане старого костела, вообразил, как некоторое время они машут крыльями. Где-то в груди расплылось приятное тепло, по шее побежали мурашки, и ведомый властной негой Сальваторе присел в старую исповедальную кабинку, что стояла возле скульптуры Девы.

— Ну что ж, господин пресвитер, я думаю, мы поняли друг друга. Не буду мешать, — тихо, но восторженно произнесла клякса, истаивая в душном воздухе.

Священник поставил свечу на пол. Теперь, оставшись наедине с собой, он мог оценить подаренные возможности, мог творить чудо. Разумом своим он проник в остов Девы, и глаза его ослепила вспышка цвета зимнего неба, а рецепторы вкусили запах вина. Нечто широкое, имеющее на теле своем множество склизких присосок, слегка обожгло его лицо, обхватило запястья и затянуло в вязкий океан пряных запахов. Он растворился в этом океане и сам стал водами и солью, воздухом и птицами, высотой волн и глубиной дна. Он ощущал себя всюду, он мог быть песчинкой и одновременно безбрежностью, он мог охватить необъятное и скрыться в невозможное, он мог стать вселенной и тут же свернуться в само зарождение. Наконец, он стал голосом моря и, укрывшись за гребнями бушующих волн, устремился к тверди, к земле. И вскоре вышел на берег, но вышел не человеком, а алеаторикой — фрагментами собственного тела, сплавленными с морскими водорослями и чем-то, что помогало ему передвигаться и смотреть. И неизвестно, сколько бы еще он провел на берегу диковинным монстром, но кто-то, кого он не видел, взял его в свою исполинскую ладонь, поднял высоко к зимнему небу и опустил в темный сырой сад.

Сад оказался наполнен скульптурами людей и животных, пустыми пьедесталами и водоемами, затянутыми тиной. В воздухе витала свежесть недавно прошедшего дождя. Вековые клены, высокие и умиротворенные, затеняли грузными ветвями синеватый свет солнца. Где-то рядом пели птицы. Густая трава во многих местах была примята, словно старинные скульптуры иногда сходят со своих постаментов и бродят здесь. Но пресвитер не собирался вглядываться в гипсовые лица или искать свое новое отражение в прудах с кувшинками, он явственно чувствовал, что долго находиться в этом саду небезопасно.

Одна из статуй не была похожа на другие, она скрывалась в тени разрушенной колоннады и сияла живым теплом. Сальваторе приблизился к ней, но не мог рассмотреть. Новое зрение, подаренное пресвитеру, не дозволяло разглядеть изваяние целиком. Лишь небольшой фрагмент был различим, все остальное — отрывки искусства, обтянутые мраморным шелком. Скульптура дышала и пульсировала. Под прозрачной полировкой вместе с гранатовыми прожилками ясно различались трубчатые сосуды, по которым текла кровь. Камень и плоть срослись в этой статуе в единое, это единение и было ключом к разгадке секрета материи, за которым пришел пресвитер. Вглядываясь в душу камня, он понял, как пребывает одновременно в двух местах: в саду и в деревянной кабинке возле монолитной Богородицы.

Теперь он видел жизнь материи и материю, в которую необходимо вдохнуть жизнь. Он протянул руку к пульсирующим сосудам, и она легко проникла под мрамор. Он прикоснулся к теплым тканям, и кровь скульптуры пустилась ему под ногти, вливаясь в его кровь. Он получил способности и отдал за них немного, лишь маленькую его часть забрала скульптура, лишь маленькую часть его человечности.

Сразу после обряда обмена его второе «я» покинуло сад и окончательно вернулось в церковную комнатку.

Он не мог мешкать, ему не терпелось опробовать приобретенный талант. Оставаясь в исповедальне, он обратил взгляд в глаза Деве и мысленно проник в ее полости. Некая энергия, подаренная Сальваторе Садовым Архитектором, возродила в его мозгу память скульптуры. Он видел процесс лепки статуи, он ощущал прикосновение рук скульптора и сам становился его руками. Вместе с мастером он ваял не только лик Марии или ее каменную тогу, теперь он придавал форму внутренней структуре. Пресвитер высекал мышцы и артерии внутри нее, он плел тончайшие вены и капилляры, под его изоморфным воздействием крошилась ее ранее выстроенная симметрия. Он кардинально изменил ее горловые полости и сделал внутри них эластичные тяжи, он хотел, чтобы она говорила. Он создал нечто, похожее на скелет, и соединил кости гипсовой дратвой. Он уронил в Деву капельку своей крови, запустив алебастровое сердце.

Наконец, когда работа была завершена, Сальваторе-ваятель вышел из исповедальни. Он приказал статуе подойти к нему, а сам отступил на шаг. Движимая клятвами и намерением скульптура попыталась приподнять ступню от пола, однако породила этим лишь глубокую трещину в остове. Она хотела продолжить идти, но пресвитер велел ей остановиться. Заработавший механизм жизни разрушал все ее внутренности, что так тщательно ткал священник; видя это, он приказал ей исполнить последнее задание — он мечтал услышать ее. Статуя приоткрыла рот, и каменные губы отпали. Она готова была рухнуть, но сила, поселившаяся в ней, не собиралась сдаваться. Продолжая смотреть в пол, скульптура выдавила из своих уст глухой звук, что прошел через каменную глотку и вырвался из трещины под верхней губой. Звук напомнил грохот от падения тяжелого камня на дно колодца и был похож на обращение «ты». Секунду спустя скульптура развалилась на несколько частей.

— Ничего, — задыхаясь произнес он, рассматривая свои руки. — Это только начало. Господи! Я понял камень! Я знаю как!

Исполненный триумфа, Сальваторе выбежал на улицу. Он хотел разбудить город, хотел кричать от счастья, хотел вытащить из кровати каждого жителя, обнять и рассказать обо всем, что испытал, он явственно увидел будущее, увенчанное славой, богатством, и перестроенный мир, где для него открыты все двери, а дорожки усыпаны лепестками роз. Как же он был слеп до сего вечера! Настоящий свет не в служении, а в желании, а так как желание исполнено и тайна невозможного постигнута, пора начать жить. С чего начать? Тут Сальваторе вспомнил об уютном баре на углу, вспомнил, что никогда не пробовал алкоголь. «Решено, — подумал он. — Если я начинаю жить, то начну с выпивки». В сумерках, дыша полной грудью, он бодро зашагал навстречу рассвету и новому миру.

В это время на окраине города, на вершине холма среди густого леса две тени внимательно наблюдали за маленькой фигуркой пресвитера, которая, казалось, еще мгновение и засияет благодатным огнем.

— Он счастлив? — спросила главная тень.

— Да, — ответил церковный гость.

— Как вы убедили его?

— Он говорил не столько со мной, сколько с собой. Могу я знать, зачем нам все это? Мы рискуем выдать себя и наших работодателей.

— Риск имеется. Но он оправдан. Скажу вам так: наш святоша живет не по той судьбе, что ему уготована, он отклонился от пути, но теперь все встает на свои места. Способность управлять материй лишь катализатор его дара.

— Что несет в себе дар?

— Это знают лишь наши работодатели. Те, кто создал человечество, оставили загадки в людях, а подбирая шифр к загадкам, наши работодатели приближаются к цели.

— Могу ли я узнать цель?

— Да. Они пытаются обрести человечность.

FIN

С того момента, как он покинул квартиру медиума, его терзал один вопрос: виноват ли он в смерти Мишель? Как бы все повернулось, если бы он не приехал к ней, обрекая на встречу с каннибалами? Если бы он знал, что все так далеко зайдет… то что? Что бы он сделал? Если ему было суждено с самого начала попасть в Запределье, то бессмысленно винить себя в ее смерти: она так же, как Винс, хотела остановить вмурованных, поэтому впустила его. Единственное, что он может теперь сделать, это вернуться и привести туда Епископа, твари в стенах должны заплатить за ее гибель. 

Винс зашел в свою квартиру опустошенным, мрачный шлейф смерти тянулся за ним и отравлял сердце отчаяньем, он хотел выпить, но это не было выходом. Когда-то в одном баре у обочины он услышал исповедь старого пьяницы, убеждающего посетителей, что только он может видеть в углах стен, выложенных плиткой, человека, чье лицо невероятно чудовищно. Винс не хотел закончить так же, нельзя всю жизнь бежать от своих страхов и топить их в алкоголе, иногда приходится сражаться с ними, для этого необходим трезвый ум.

Без лишних сомнений он прикоснулся к стене, оказалось, что она ждала его, ее тайны превратились в расплывчатое понимание его чувств. Кто еще, если не жители темной комнаты, поймут его боль? Ведь там, куда он уходит, нет борьбы за первое место, там не нужно постоянно что-то доказывать, деревянный круг примет его таким, какой он есть, и все муки нереализованного человека исчезнут. На смену им придут сладкие грезы, где он сможет представлять себя кем угодно, там его будут окружать поклонники, что разглядели в нем творца высоких идей.

На одно мгновение Винсент испугался странных мыслей, которые заползали в его голову. Безусловно, они приходили оттуда, из темной комнаты. Те, кто посылал их, могли не беспокоиться, он не заставит себя долго ждать.

Знакомый скрип и красное свечение встретили его на пороге ужаса. Врата кошмара открылись во второй раз, теперь это будет долгая встреча, не такая, как первое свидание. Тихие голоса неслись из темноты, однако сейчас их интонация выражала укор, а не любопытство. Они, как звери, улавливающие приближение стихии, почуяли, что гость пришел не один, где-то здесь, в холодном полумраке, стояла сущность, природа которой оставалась загадкой. Пока Епископ ничем не выдавал себя, но биение его сердца звучало совсем рядом. Парадокс, но это существо выбралось из одной темницы, чтобы вскоре попасть в другую. Постепенно неровный ритм сердцебиения из тонкого шума превратился в глухой звук, раздающийся словно бы из-под воды, он заполнил темную комнату и поглотил шепот вмурованных. Пленник алых тканей возник из мрака, словно нечто забытое и требующее былого почтения. Епископ стоял рядом с журналистом, в тусклом свете крови Винс уловил лишь некоторые детали его обличия: он был на голову выше, обладал человеческим телом, одеждой ему служил плащ странного покроя, больше напоминающий мясницкий фартук. Глаза без зрачков и клиновидная маска были уже знакомы Винсу, в отличие от боевого серпа с длинной рукояткой, который Епископ крепко прижимал к груди. Под звуки сердцебиения существо скрылось в темноте комнаты. Сначала деревянный круг просто остановился, затем откуда-то из мрака на него пролилась кровь, потом упали несколько отсеченных пальцев, позже, словно кочаны капусты, на доски повалились отрубленные головы. Винс не стал рассматривать анатомию каннибалов, он отвернулся от бойни и побежал, оставляя позади потустороннего мясника, ужас, но не звуки сердцебиения. Но где же выход?

Чем дальше Винс углублялся в темноту Запределья, тем тише становился неровный ритм сердца, образы каннибалов и Епископа, освещенные красным светом, кружились у него в голове подобно любимой мелодии. Вскоре он добежал до той точки, где, кроме черной пустоты, не было абсолютно ничего, это был последний предел, за которым следует распад тела и духа. Сейчас он готов был встретить смерть, просто лечь на холодную землю и дождаться неизбежного. Отсюда не было выхода, как и не было выхода из привычной жизни, которая любовно ожидала его по ту сторону бетона. Разница лишь в том, что в Париже вмурованной оставалась его душа, а здесь тело.

Электрические вспышки помогли развеять его отчаянье. Их источник находился где-то наверху, молнии вспыхивали на доли секунды и оставляли фантомы света на его сетчатке. Неподалеку от себя он заметил девушку. Она была напугана, но, несмотря на свой страх, она подбежала к нему, быстро умирающие молнии указывали ей путь. «Кто это? И какого черта она делает здесь?» – подумал Винс.

– Кто вы? – спросила она.

– У меня тот же вопрос! – ответил журналист. 

Их диалог мог длиться сколь угодно долго, но неожиданно раздался звук щелкнувшего рубильника, и на смену вспышкам пришел яркий свет, причинивший боль их глазам. Потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к нему и увидеть полную картину, которую написали руки безумия.

Свет излучали обычные фонари уличного освещения, стоящие вдоль шоссе, где старый асфальт был поражен болезнями глубоких трещин и широких выбоин. Покосившиеся небоскребы и выцветающие кирпичные стены оказались странным образом нагромождены друг на друга, оборванные электрические провода свисали из разбитых окон зданий, тянулись из-под земли и порождали остерегающие искры. Толстые трубы наземных и воздушных теплотрасс демонически исторгали высокие струи горячей воды и клубы пара. Усеянная бесконечным количеством вентилей и задвижек непостижимая сеть водопровода замыкалась на обломках старых котельных, где в недрах ржавых машин и механизмов догорали последние остатки топлива. Интересно, каким образом осколок индустриального города, этот вывернутый наизнанку мир технократии, проник в логово поджидающих каннибалов? Может быть, это место – перекресток мучительных фантазий?

Шорох у кирпичной стены приковал к себе все внимание, осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, Винс и Анжелин подобрались поближе. Уличный фонарь освещал только верхнюю часть кирпичной кладки, в то время как из тени у подножия стены показались две уродливые руки, схожие с увеличенными в десятки раз лапками жабы. То, что пряталось во мраке, несмотря на рваные раны, крепко наматывало колючую проволоку на торчащие из стены штыри. После руки вынули из темноты горстку маленьких лезвий и развесили их на шипах, словно игрушки на рождественской елке.

– Каннибалы мертвы, – первым заговорил низкий голос из тени.

– О чем он? – спросила Анжелин.

– Долгая история, – сказал Винс.

– Вы оба хотите выбраться отсюда, – констатировал голос.

– Какая проницательность, – съязвила Анжелин. – Кем бы ты ни был, но…

– Может, не стоит, – вмешался журналист.

– Кто-то называет меня Епископом, – ответила тень. – Я ищу мораль.

– И что это значит? – не успокаивалась Анжелин.

– Мне кажется, мы не поймем друг друга, – рассудил Винс. – Ты говорил что-то о том, как выбраться отсюда?

– Вы можете идти, – сказал Епископ, – только скажите, медиум, которая помогла призвать меня сюда, что с ней?

– К сожалению, она погибла, – ответил Винс, – каннибалы убили ее.

– Жаль, – огорчился голос, – быть может, она знала, где искать мораль? Ведь ее почти не осталось. Даже у меня ее нет, – рука Епископа указала на разрушенную котельную. – Там выход, по ту сторону руин находится ваш дом. – Больше Епископ не проронил ни слова.

Они выбрались на солнечный свет, держась за руки. Мегаполис распахнул перед ними свои двери, и два человека, которых объединяла темная тайна, вошли в шум автомобильных пробок, запахов горячего кофе и приятных звуков улицы. Им хотелось столько рассказать друг другу, ведь у каждого была своя история и причина, по которой, они попали в мрачный мир, что существует рядом с нами. Они были счастливы своему возвращению, еще не подозревая, что это было только начало нового путешествия. Ведь Анжелин носила в себе подарок ангелов башни, это был ребенок-моллюск, которого Винс видел на фотографии медиума, и более того, если бы журналист присмотрелся к снимку внимательнее, то, возможно, увидел бы на нем себя и Анжелин, и это была только первая загадка. В будущем им предстояло вернуться в бесконечно темную комнату, чтобы раскрыть тайну каннибалов, историю рождения Епископа и найти башню, где обитали мясные ангелы. И кто знает, чем закончатся их приключения. Ну а пока, наслаждаясь объятиями мегаполиса, Винс и Анжелин шагнули в новую жизнь.

FIN

Большое состояние, которое оставил ее отец, позволило Анжелин основать собственный журнал, где она совмещала должности владельца и фотографа, часть наследства она промотала. Когда журнал стал достаточно популярен, а доходы взлетели до небес, неприятные слухи о безумии отца, которые долгое время ходили за ее спиной, наконец-то утихли. Теперь Анжелин была не богатой дочерью сумасшедшего, а руководителем престижного журнала, попасть на страницы которого считала своим долгом каждая знаменитость Франции.

Несмотря на постоянную занятость, Анжелин все же находила время для своей главной страсти – фотографии. Как правило, самые удачные снимки попадали на обложку ее журнала, другие – уходили в личный фотоальбом. Люди, укрывающиеся под зонтами от проливного дождя и сильного ветра, привлекали внимание меланхоликов; для холериков Анжелин отбирала рискованные снимки студенческих бунтов, ярких выступлений политиков либо полицейских рейдов; фотографии небоскребов, памятников архитектуры, забытых скульптур предназначались для флегматиков; масштабные снимки музыкальных концертов, автомобильных выставок и национальных фестивалей должны были заинтересовать сангвиников. Подбор фотографий для всех темпераментов был одним из способов расширить читательскую аудиторию, и, как показала практика, он же оказался самым удачным.

В тот день она сделала несколько снимков: пожарный на фоне пылающего здания и сумеречного пеплопада, заброшенная строительная площадка в пригороде, деревья в парке, в чьих кронах запутались лучи солнца, пешеходный переход в центре Парижа, сфотографированный с крыши небоскреба. Неплохой материал для очередного номера. Однако когда городские сюжеты были проявлены на бумаге, вместе с ними проявились персонажи, которые, как она считала, не попадали в объектив фотоаппарата. Например, рядом с пожарным оказался полупрозрачный мужчина, одетый в лохмотья, его лицо жутко шокировало Анжелин, так как являло собой глубокую рану, кишащую красными личинками; рядом с деревом в солнечном парке стояла обнаженная девушка, ее кожа по непонятным причинам отделялась от тела небольшими кусочками и падала на землю подобно дождю, выставляя напоказ оголенные мышцы; безлюдная строительная площадка была усеяна останками людей и животных. Придя в полное замешательство, Анжелин решила показать снимки штатным фотографам журнала, но, как выяснилось, ни специалисты, ни простые люди не видели на бумаге этой дьявольщины. Их видела только Анжелин. Это пугало ее: кто даст гарантии, что ей не передалось душевное расстройство отца?

– Обратись к анонимному психиатру, – посоветовал Леон, заместитель Анжелин. – В последнее время ты слишком много работала, возможно, это сказывается усталость… И поменьше говори людям о том, что видишь на фотографиях. Уже начинают ходить слухи. Отправляйся в отпуск. Пока тебя не будет, я постараюсь все уладить.

Врач не выявил у Анжелин психического расстройства. Так же, как и Леон, психиатр посоветовал какое-то время отдохнуть от работы, и как можно дальше от города.

Она сняла домик на три недели, небольшой двухэтажный коттедж на окраине деревушки, окруженной пшеничными полями и виноградниками. Свежий воздух, живописные виды из окон, приветливые соседи и полное отсутствие шума и грязи мегаполиса благоприятно подействовали на Анжелин с первых дней. В этом райском уголке исчезла бессонница, которая преследовала ее в Париже. Солнечные ванны и увлечение кулинарным искусством унесли прочь неприятные воспоминания, казалось, что теперь жизнь пойдет по-другому. Возле камина лежала ее походная сумка, хранившая в себе злополучные фотографии, долгое время Анжелин не решалась заглянуть туда. Но ведь если сейчас ее нервы и душевное состояние пришли в норму, то на снимках не должно быть страшных образов. Перед тем как заглянуть в сумку, она вышла на веранду, чтобы вдохнуть сладостную, успокоительную прохладу виноградника. Летняя ночь стояла на пороге дома: лунный кувшин проливал свет ночного солнца в открытые окна, рой светлячков кружился рядом с лампой, что висела у входа, с далеких полей веяло спокойствием. Пейзаж, который открылся ей со ступенек веранды, был настоящим воплощением лесной дремоты в лунную ночь, этот вид был слишком красив для одного человека. Анжелин вернулась в дом, чтобы взять фотоаппарат. Но сначала нужно было взглянуть на снимки. Она извлекла бумажный конверт из сумки и открыла его. Чудовищно! Образы не исчезли! Люди, раны. Она пересмотрела снимки десятки раз, тасуя их словно колоду карт, но сюжеты оставались неизменны, и только треск дров в камине подсказал, что нужно делать. Анжелин сожгла фотографии. В пламени они зашипели, словно беконные шкварки, и тут она услышала низкий голос, который произнес слово «Бог». Если бы в тот миг Анжелин не уверовала в собственное сумасшествие, то она готова была бы поклясться, что голос возник из камина.

Что ж, возможно, действительно отец оставил ей в наследство не только состояние, но и душевную болезнь. Смирение и пустота заполнили душу Анжелин. В доме, что стоял посреди полей и виноградников, она осталась наедине со своим внутренним ужасом. Ей хотелось плакать, но всеобъемлющая подавленность не давала сделать этого, ей хотелось кричать, но страх привлечь внимание запечатал губы. Голоса подавленных эмоций зашептали что-то, но Анжелин не желала слушать их. Она вновь вышла на веранду, безумие тянуло ее навстречу темным деревьям, она хотела укрыться под их ветками и остаться там навсегда, в покое и лесной тишине. Никто и никогда не увидит ее такой.

Но что-то удерживало ее. В первые минуты она решила, что это страх, но в действительности это оказалось любопытство. Ее внимание привлекла одна из деревянных балок, которая подпирала крышу веранды. Продольные трещины часто паразитируют на таких опорах, но на этот раз они расширились настолько, что создали узор, напоминающий сеть, причем внутри ячеек явно что-то шевелилось. Это насекомые, пожирающие деревянные конструкции, или очередная галлюцинация? Анжелин подошла поближе и заглянула в трещину. Ощущение ужаса овладело ей, оказалось, что проявления душевного расстройства не ограничиваются странными изображениями на снимках, теперь внутри деревянной балки она видела плачущую девушку, чье лицо было покрыто уродливой сыпью. Это было то же самое, как если бы Анжелин заглянула в замочную скважину и увидела тусклую комнату с человеком внутри. Еще больший ужас вызвала так называемая одежда девушки – вместо ткани ее тело покрывали раскрытые крылья летучих мышей. Маленькие перепонки росли из девушки в абсурдном беспорядке: вертикально, горизонтально, на руках, ногах и на шее.

Видение оказалось слишком правдоподобным, даже запах гниения повис в воздухе. Анжелин собиралась отступить назад, она подумала, что если отойти от балки, то замкнутый мир и его пленница исчезнут. Неожиданно сквозь слезы девушка произнесла какие-то слова. Она несколько раз повторила фразу, но беззвучно. Лишь по губам Анжелин смогла прочесть послание демона: «Вернись обратно». Наверняка речь шла о доме, но что может дать ей место, где она окончательно поверила в свою одержимость? Анжелин обернулась. Невероятно, но за несколько минут цветущий коттедж превратился в заброшенный дом. Окна, ставни, двери – все отсутствовало, краски обесцветились, пища заплесневела, на лестницах прогнили ступени, обои сползли со стен, и лишь несколько оконных занавесок, подобно призракам, колыхались на ветру в лунном свете, заманивая Анжелин в пустые комнаты, где выл сквозняк и летали тысячи страниц, вырванных из неизвестной книги. Атмосфера ночного кошмара была отвратительно явственной и отпугивающей, чтобы она могла вернуться, и тогда ее подтолкнул страх. Что-то тяжелое упало за спиной Анжелин, проломив ступени веранды. От удара несколько досок взмыли вверх и зацепили ее плечи. Дожидаться последующих действий того, кто стоял за спиной, было выше ее сил, и Анжелин забежала в дом.

Возможно, ее глаза еще не отвыкли от света уличной лампы, поэтому здесь так темно. Возможно, она перепутала расположение комнат, из-за чего натолкнулась на стену. Возможно, паника лишила ее слуха, и ей не слышен треск дров в камине. Слишком много оправданий и естественное желание оттянуть время. Анжелина готова была поверить в какую угодно нелепицу, связанную с нарушением органов чувств, но только не в это, ведь она вернулась не в дом, а в какую-то каменную комнату. Вернее, это была башня, чьи каменные стены захватили ее в круг, не оставив даже намека на то, что в них есть дверь или окно. Несмотря на маленькие размеры, высота башни была неправдоподобно колоссальной, а ее своды оканчивались стеклянным витражом. Из-за большой удаленности Анжелин не смогла разглядеть композицию витража, однако света, проникающего сквозь цветное изображение, вполне хватало на сносное освещение темницы. Вопросы о том, как она попала сюда, отошли на второй план, после того как, бесплодно бродя вдоль стены, Анжелин наткнулась на две большие кучи мяса. Зловоние, крупные кости и внутренние органы притаились в самой плохо освещаемой части башни. Осмотр останков вызвал в ней непреодолимое отвращение, она повернулась к ним спиной и упала на колени. Затем содержимое желудка излилось из ее горла. Ей было невыносимо пребывать рядом с останками, и она отползла от них как можно дальше. Присев на корточки, Анжелин обхватила колени руками. Неужели все происходящие творится только у нее в голове? Ведь вполне вероятно, что сейчас она сидит возле камина перед лужей рвоты с безумным взглядом? Если утром ее найдут в таком состоянии, то это положит конец ее карьере и нормальной жизни. Проклятый разум! Именно ее собственный разум заключил тело в темницу, но что может спасти ее сейчас? Быть может, боль?

Пальцы сами нащупали небольшой каменный выступ в стене, этот угол оказался достаточно острым. С силой она провела тыльной стороной ладони по отполированному краю. Анжелин ощутила боль и теплоту крови, что заструилась по запястью, но не возвращение рассудка. Она собиралась повторить свой опыт, но странный звук, подобный шуму упавшего на пол мяса, остановил ее. Повинуясь какой-то силе, две разложившиеся кучи приобрели форму. Она не застала процесс возрождения, но они были живы, в этом не было сомнения. Но почему она не кричит от ужаса? Почему не падает в обморок от их тошнотворного вида? Да, они были уродливы, но в то же время прекрасны. Близнецы имели человеческие головы раза в три большие, нежели у обычных людей, по их оскаленным черепам беспрерывно текли ручейки крови, заменяя кожу. Тучные тела не были наделены внешним покровом, однако их открытая мышечная ткань, кости, сосуды, все то, что таилось внутри, благодаря тонким сплетениям и изящным бардовым тонам превращало органы в шедевр абстрактного искусства. Из их позвоночников произрастали два ряда длинных голых костей, каждый ряд соединяла тонкая перепонка, вероятно, эти обглоданные отростки, были не чем иным, как крыльями.

Для себя Анжелин назвала их гниющими заживо или мясными ангелами, другие имена просто не подходили для обитателей башни. Прижавшись спиной к стене, она ожидала нападения, но видит бог, если эти твари притронутся к ней, она будет защищаться изо всех сил, у нее не было оружия, но по крайней мере были ногти и зубы. Конечно, им не составит труда убить ее, но вместе с ее смертью кто-то из них поплатится перегрызенным горлом. Один из них заговорил, и версия безумия начала таять в его хриплом, но в то же время убаюкивающем голосе:

– Твой отец, – сказала тварь. – Он был здесь.

– Не его плоть, – продолжил второй. – Его душа, она явилась сюда случайно.

– Такое бывает, – заскрипел зубами первый. – Мы не стали трогать его. Он был невменяем.

– Он посчитал, что за стенами башни находится прекрасный мир, – существо провело рукой вдоль своей груди.

– Но это не так, – возразил его брат. – Если вы окажетесь за этими стенами, то не вынесете увиденного.

– Кто вы? – наконец-то к Анжелин вернулся дар речи.

– Мы приносим проказу в ваш мир, о нас знают лишь нутрии, – сказал ангел.

– Они перешептываются о нас, – вторил ему брат, – когда ночь особенно темна. Но вы не понимаете их язык.

– Как и не понимаете язык старых скульптур, – гниющий искоса посмотрел на Анжелин. Его глаза засверкали зловещим сиянием, а вялый язык слизнул ручеек крови с губ.

– Вы захотели, чтобы я попала сюда. Но зачем? Что вам нужно? – спросила Анжелин.

– Мы хотим, чтобы ты принесла кое-что от нас в свой мир, – ответил ангел.

– Мы хотим украсить его, подарить вам частицу своей эстетики.

– Но ведь вы насылаете болезнь, – недоумевала Анжелин. – Проказу? Ведь так? Что вы можете нам подарить? Новое проклятье?

– О, нет, нет, – возразил гниющий. – Мы часто смотрим на вас. Я видел человеческое лицо, которое расплывается на полу, это было нечто в городе, откуда вы явились. Много людей смотрели на него и испытывали особенный трепет. Я видел человека, который ходит в лунные ночи по краю крыши. Я видел тех, кто прячется за шторами в пустых домах.

– Мы знаем, что вам нужно, – сказал второй. – Мы дадим вам не только проказу, но и прекрасное чудо.

– И что же это? – спросила она.

– Оно уже с тобой, – ответил ангел.

– Но я не вижу его. 

– Пустяки, – успокоил гниющий. – Тебе нужно выбираться отсюда.

– Но как мы отправим ее? – первый раз существо обратилось к брату.

– За стенами башни ее ждет погибель, – тварь принялась рассуждать вслух. – Остается только перерождение, но тогда она потеряет наш подарок…

– Боже мой! – закричала Анжелин. – Что вы за ублюдки! Верните меня…

– Но есть еще одно, – cущество перевело взгляд на Анжелин.

– О чем вы?! – она готова была наброситься на своих тюремщиков.

– Запределье, бесконечная и темная комната, которая существует внутри стен вашего мира, – произнес ангел. – Туда можно попасть из башни.

– Но мы не можем ручаться за последствия, – прошипел второй. – Мы не знаем ничего об этом месте, кроме того, что оно близко к вашему дому.

– Но ведь вы как-то затянули меня сюда…

– Довольно! – оборвал гниющий. – Ты не вправе упрекать нас и возражать нашей воле.

Одна из тварей указала на тень от своих крыльев. Черное пятно на стене испускало омерзительный запах гнили, но если это выход, то почему бы и нет? Не тратя время, Анжелин скользнула в тень гниющего.

– Да, я рад познакомится с вами, – сказал он.

– Вас интересует Клод Вирто, – тихо произнесла она, и капельки дождя забарабанили сильнее.

– Я много слышал о ваших способностях. Говорят, что вы общаетесь с мертвыми.

– Вы думаете, что он мертв?

– Я не исключаю этого варианта.

– Ну что ж, – Мишель спрятала зажигалку в карман пальто, – мне тяжело разобраться с этим, исчезновение Вирто не является банальной историей. Говорят, что порой, когда человека одолевает тягостная тоска и он впадает в глубокое уныние, его пальцы сами тянутся к стенам, и тогда руки проходят сквозь каменную кладку, словно через мягкое масло. И он попадает в Запределье – бесконечно темную комнату с медленно вращающимся деревянным кругом из голых досок.

– Я не понимаю вас, – Винс с изумлением изучал ее силуэт.

– Тоска приводит нас туда.

– Если я правильно вас понимаю, то внутри стен заключен некий мир, куда можно попасть в состоянии глубокой депрессии?

– Именно так.

– И вы хотите сказать, что Клод Вирто попал туда?

– Вирто – это человек искусства, находящийся в вечном поиске и страдающий от этого. Наркотики, которые он принимал, только обострили его переживания, – сказала Мишель.

– Его можно вытащить оттуда?

– Боюсь, что это невозможно.

– Но что мешает?

– Племя каннибалов.

– Простите? – удивился Винс.

– Вокруг деревянного круга обитают люди, когда на доски попадает человек, десятки рук тянутся к нему, срывают кожу и разрывают на кусочки.

– Но как я напишу об этом в статье? Я считал, что вы поможете мне, а в итоге я получаю фантастическую историю. Вы только послушайте себя! – сказал журналист. – И как, по-вашему, откуда оно взялось, это племя каннибалов? Как оно попало в стены? 

– На этот вопрос нет ответа. Никто не знает, откуда они пришли и кто они, – из темноты девушка посмотрела в глаза Винса. – Можете мне не верить, но, к сожалению, и вы близки к этому, ваша печаль хочет привести вас в Запределье. Не поддавайтесь ей, ищите выходы.

– Моя печаль. Что вы знаете о ней? – горько произнес Винс и покинул бетонный барак.  Пускай она остается наедине со своими мертвецами и безумными рассказами. 

Возвращение оказалось не настолько неприятным, как поиск, он не обращал внимания на непогоду и взгляды бродяг. Странная теория Мишель, конечно, заслуживает того, чтобы войти в статью, но это всего лишь гипотеза, которой можно посвятить пару строк.

Полночь осталась позади несколько минут назад, но он не мог спать. Сначала он думал о бутылке виски, которая успокоит его воспаленное разочарование, но иллюзия, подаренная алкоголем, коротка и болезненна. Затем он решил отправиться в близлежащий бордель, но остановил себя мыслью о затратах, что несут подобные визиты, а жить в долг он не любил. Что же оставалось? Лежать в постели, понимая свое бессилие? Статья не будет написана, он и полиция остановились у мифической черты перед запрещающим знаком «Стоп!». С каждой минутой, проведенной в темноте, он ощущал давление тоски и пустынной неопределенности, что приходили к нему, ложились рядом и заключали в крепкие объятия. Эта мука могла длиться до тех пор, пока не наступит рассвет.

Шторы не были задернуты, и когда отдаленный свет фар указал на стену, в кончиках пальцев возникло приятное покалывание. Рисунок на виниловых обоях был банален, как цвет бетона или звук кипящей воды – несколько бутонов роз, заключенных в недорисованную рамку. Странная тяга к препятствию, что окружало его с самого рождения, вынудила подняться с кровати и подойти к стене. Он приложил теплую ладонь к покрытию и вопреки ожиданиям ничего не почувствовал. Вспыхнувшее желание встретить потаенный мир натолкнулось на твердую преграду. Никто не звал его с той стороны, никто не желал разделить с ним печаль, камень был нежен внешне, но равнодушен и холоден на ощупь. И тогда он готов был заплакать. Это был тупик, и Винс понял, что на какую бы дорогу он ни встал, она все равно приведет его к преграде между желанием и явью. Мечты не способны сбыться, это было бы слишком неправильно. И тут подушечки пальцев проникли в стену, углубились сквозь тонкий материал, нащупав обойный клей, который растаял под действием бурлящей крови в капиллярах. Что помогло ему прикоснуться к Запределью? Прилив тоски или шум дождя за окном? Медленно, опасаясь совершить неверное движение, он продолжал вдавливать руку в бетон, сухие строительные смеси ответили ему легким жжением, кожу на пальцах разъедали химические элементы, заложенные в основу здания, но это была не столько боль, сколько приятное пощипывание. В конце концов, этот странный мир мог встретить его более враждебно. Когда рука прошла через теплую утробу до локтя, пальцы больше не встретили вязкого цемента, далее было пустое пространство, такое же жаркое, как его любопытство. Это было так похоже на сон, и этот сон был так похож на него. Реальность и астральное опьянение превратили его в послушную марионетку, стена приказала войти в нее полностью, и он вмуровал себя без остатка, оставив пустую квартиру на растерзание шуму улицы и маленьким демонам, живущим в замочных скважинах и зеркалах.

Стена таяла позади, пока Винс проходил сквозь нее. Единственный мост между мирами должен был раствориться во мраке, навечно замуровав дорогу назад. И он понял это, очень странно, но в сердце затрепетало чувство, что он не один, как будто кто-то вошел вместе с ним и дал подсказку. Винс встряхнул головой, и опьянение стен ослабло, сконцентрировав волю, он обернулся назад и пожелал только одного – оставить хотя бы кусок монолита. Желание было исполнено, часть голой стены, испещренной пористыми ямочками, повисла в воздухе, на уровне его лица.

Здесь было абсолютно темно, за исключением тусклого красного свечения, что исходило откуда-то сверху. В свете кровавого зарева он прикоснулся к бетону, и надежда на спасение показалась не пустой иллюзией. Скрип деревянных половиц вынудил его обернуться, и страх вернулся к нему. Это не было сном. Намеренья стен способны вселять ужас. Большой деревянный круг, наспех сбитый из досок, лежал на темном полу, медленно вращаясь по часовой стрелке. Размеренный скрип Запредельного предмета казался чудовищной музыкой сатанинской виолончели. Они ждали его, конечно же, ждали и приготовили твердое ложе. Нервный шепот доносился со всех сторон, сначала он был далек, но быстро приближался, они шли к нему, шли в темноте, шли на долгожданную трапезу. Звук от ног, волочащихся по сырой земле, был ни с чем несравнимым адом, депрессия и муки творчества, которыми он так упивался, теперь казались божественным ниспосланием. Он вновь вернулся к стене, она была тверда. Мысленно он обратился к тому, кого ощутил сердцем, если он не безразличен тайному союзнику, то его мольбы о помощи должны быть услышаны. Пусть этот некто потребует какую угодно плату, пусть он заберет его душу, но только бы помог выбраться. За спиной Винс почувствовал крадущихся, они замерли всего в одном шаге от него, и их шепот зазвучал до боли близко. Чей-то язык коснулся мочки его уха, и тогда в приступе дикого ужаса он ударил кулаками по куску стены...

Бетон забрал его, поглотил целиком вместе с капельками пота и животным страхом.

Прежде чем вернуть его обратно, неведомая сила пронесла разум через маленькую комнату, где стены, пол и потолок были выложены керамической плиткой тускло-серого цвета. Обрывки красной ткани и полупрозрачного тюля закрывали маленькое окно и висели в воздухе помещения подобно мосту, по которому он вышел из Запределья. Кто-то прятался за алыми занавесками, и взгляд Винса мельком уловил его лицо: белые глаза без зрачков и клиновидная маска, закрывающая нижнюю часть. Следующее, что он увидел, помогло успокоиться – это были фарфоровые статуэтки двенадцати знаков зодиака, что стояли на полке шкафа, купленного в прошлом году на распродаже. 

Он обернулся и прикоснулся к бутону роз в безвкусной рамке. Ничего. Только неприступная твердость за виниловыми обоями. Ужас и паника исчезли, это путешествие не может быть правдой, этот абсурд вызван тяжелой депрессией. Но как тогда объяснить обойный клей, засохший на пальцах, и кровь на мочке уха? Если все было на самом деле, кто поверит ему? Редактор? Бред! Он болен, конечно, болен, и ему нужна помощь. Телефонный звонок остановил пугающие размышления, и Винс возблагодарил его за это.

– Кто это?

– Боже! Вы живы! Значит, получилось, я сумела, – сказала, нет, скорее прокричала Мишель.

– Какого черта… Откуда у вас мой номер? Что получилось? – Он до сих пор не мог поверить. Запределье существовало только в больных фантазиях, в реальности этому миру не было места.

– Я почувствовала вас, вы ведь вошли туда! Я помогла выбраться из комнаты! Не отрицайте этого!

– Так это были вы?

– Я предупреждала. Нельзя впадать в глубокое отчаянье, стены ждут этого.

– Мы можем увидеться прямо сейчас? Я хочу понять.

– Записывайте адрес. 

Он хотел только одного – услышать из ее уст подробное объяснение этой чертовщины. Пафосные спектакли, бывшие подружки, виски, требования редактора, информаторы-букинисты – все это было оторвано от него и выброшено за борт жизненного корабля. Пускай город и дальше погружается в цветущие поля грязи. Теперь он хочет смыть это. Больше никаких статей и отравлений. И если медиум не поможет ему, то он все равно докопается до правды, вмурованные должны навсегда остаться за пределами реальности, иначе вскоре он просто не сможет переступить порог какого-либо здания. Фобия стен уже укоренилась в нем. Испытывая страх, Винс прошел в квартиру девушки.

– Что все это значит? Сначала я подумал, что схожу с ума, но ваш звонок…

– Успокойтесь, – она усадила его в кресло, налила черный кофе, протянула ему чашку и присела напротив. – Вы слишком возбуждены, выпейте.

– Но это же кофе. – Горячая чашка отогревала закоченевшие пальцы.

– В сочетании с некоторыми травами он может успокаивать. 

– Как это понимать? Кто они? – спросил Винс.

– Бесполезно искать причину их появления и давать им имена. Вы должны знать одно: теперь каннибалы хотят вернуть вас обратно. Они следят за вами везде, где есть стены, вы не сможете найти покоя.

– Но что я могу сделать? Вы помогли мне один раз… прошу вас…

– Вам приходилось слышать о людях, которые рождаются с животными уродствами?

– Это имеет какое-то отношение к нашему делу? – спросил он.

– С давних времен из-за неизвестной мутации у, казалось бы, физически здоровых людей рождаются дети, например, со свиным рылом, бараньими рогами или крыльями вместо рук, – Мишель вытащила потрепанную фотографию из кармана джинсов и протянула Винсу. – Вот, возьмите ее, взгляните.

Фото запечатлело сцену, в правдивости которой при других обстоятельствах Винс мог бы не просто усомниться, а твердо заявить, что это мистификация, но недавние события изменили его взгляды. На фоне роскошного особняка, что стоял в окружении королевских пальм и цветущих орхидей, пара атлетически сложенных молодых людей вела ребенка. Судя по их купальной одежде, они направлялись к бассейну у дома. Однако существо, шествующее между людьми, можно было назвать ребенком лишь наполовину: выше пояса у него было множество конечностей, расположенных по бокам большого нароста, схожего с ассиметричными створками раковины моллюска, известного как тропический гребешок. Торс дитя был подобен распустившемуся цветку, сорванному с самых глубин ночных кошмаров, а яркость изображения только обостряла отвращение. Винс вернул фотографию, ему показалось, что его глаза и руки были осквернены.

– Зачем вы дали мне это? – спросил он.

– Когда-то они были счастливой парой, купающейся в роскоши, – она перевернула изображение картинкой вниз и положила его на подлокотник кресла рядом с собой. – До тех пор, пока у них не родился ребенок, девочка, как вы понимаете, наполовину чудовище. Ужас состоял в том, что это существо не только появилось на свет, но и могло мыслить. Его мозг заключен в недрах большой раковины, заменяющей грудную клетку. Конечно, это трудно для понимания, но они полюбили его, они не захотели отдавать дитя на растерзание ученых и уединились с ним на прекрасной вилле возле пляжа. Ребенок прожил десять лет и умер от остановки того, что можно было бы назвать сердцем.

– Это страшная история, Мишель, – холод прошел по спине Винса.

– Затем они пришли ко мне. Их чадо никогда не разговаривало при жизни, и родители решили, что в среде эфира оно скажет им… – девушка пожала плечами. – Если быть откровенной, то я так и не смогла понять, что они собирались услышать, слишком все…

– Странно?

– Более чем странно. Однако я смогла выйти на него, нее. Не знаю как, но это существо с самого рождения на свет знало о вмурованных.

– Что?

– Да, да. И она показала мне некую… как бы правильно выразиться, некую сущность, что обитает за пределами. Обитает в краях, об устройстве которых человечество никогда не получало даже намека. Дитя называло его Епископом.

– Зачем вы рассказываете мне все это? – недоуменно спросил Винс.

– Епископ – единственная сила, способная забрать каннибалов.

– Что значит «забрать»?

– Не знаю, – призналась девушка, – углубляться в понимание таких вещей слишком опасно, это может свести с ума.

– Мне кажется, мы с вами и так недалеко от этого.

– Вы правы, – впервые улыбнулась Мишель, – девочка рассказала мне, что только она способна призвать его, призвать в нашу реальность.

– Даже после смерти? – спросил он.

– Да, – коротко ответила она.

– Что нужно для этого? Как…

– Она хочет, чтобы кто-нибудь возложил букет алых роз на ее могилу. Чтобы это сделал тот, кто не испугается во второй раз заглянуть в Запределье.

– Но это невозможно, я просто чудом ушел оттуда! Конечно, не без вашей помощи, но то, о чем вы говорите, просто невозможно! – вспылил Винс.

– К сожалению, но тогда всю жизнь вам придется встречать рассветы под открытым небом. Они не оставят вас, пока вы живете среди стен.

– Как же так…

– Я напишу адрес кладбища, где покоится девочка. Возложите цветы и отправляйтесь в любое помещение, Епископ последует за вами.

– Я смогу выбраться оттуда?

Внезапно его вопрос утонул в громких звуках, что доносились из недр стен. Кто-то скребся с той стороны, царапал бетон и стучал в преграды. Комната наполнилась ужасом, и свет люстры замигал в такт быстро бьющимся сердцам.

– Вам нужно немедленно уходить! – закричала Мишель.

Девушка подбежала к письменному столу и нацарапала что-то на клочке бумаги. Тем временем вмурованные начали дико неистовствовать, их удары каким-то образом повлияли на водопроводные трубы, и порвавшиеся коммуникации выпустили на волю бешеные струи воды. Воздух стал влажен, страх усилился. Все стеклянные предметы – оконные стекла, декоративные вазы, пепельницы, бокалы для вина и стаканы – молниеносно покрылись глубокими трещинами, и только благодаря какой-то мистической силе они не разлетались вдребезги. Мишель взяла листок бумаги и собиралась протянуть его Винсу, но несколько рук вырвались из стены за ее спиной и схватили Мишель за плечи.

– Возьмите его! – она смяла листок и кинула его журналисту.

Каннибалы потянули ее за собой, Мишель так быстро вошла в стену, что Винс не успел схватить ее за руки, и только голова девушки осталась в квартире. Мгновение она продержалась на твердой поверхности бетона и обоев, а затем упала на пол, словно отсеченная гильотиной. Они забрали ее тело, оставив только голову в насмешку тем, кто не верит в их силу, тем, кто будет долгое время задаваться безответными вопросами.

С трудом сдерживая рвоту, Винс положил листок с адресом и фотографию в карман и выбежал на улицу. Кровавое пятно на обоях и отрубленная голова медиума стояли перед глазами и преследовали его, словно гарпии, пока он бежал прочь от квартиры Мишель. Если бы он знал, что все так далеко зайдет…