Akkela

Доброго времени суток, дорогие Пикабушники. Если вы впервые видите пост о Непокоренных - вступление для вас.

Осторожно, очень много букв.

Моя жена написала книгу. Перед тем, как издать ее,для внесения окончательных правок она решила собрать широкую выборку мнений,критики и комментариев с непредвзятой аудитории. Для этого я стал выкладывать главы на Пикабу.

Сразу скажу, что эта книга больше нацелена на мысли, чем на действия. Поэтому, понравится она не всем.

Мы не боимся критики, но мы за конструктивную критику. И нам всегда интересно ваше мнение, предположения о развитии событий. то, как вами воспринимаются герои книги и то, что происходит в ней. Не стесняйтесь комментировать,разговаривать, обсуждать.

приятного чтения)))

Предыдущие главы Непокоренных

- Подожди-ка, Брант, дело есть! – Беллан Аккерсон, смуглый, темноволосый мастер лет не то двадцати восьми, не то двадцати девяти (Алексис никак не мог запомнить дату его рождения), скользнул следом за последним в дверь его кабинета. С Аккресоном, Первым Мастером второй подготовительной группы первого курса, Алексис имел дело лишь в рамках работы, да и то нечасто, а наслышан был все больше от Даниела, однако имел о нем отчего-то предвзято хорошее мнение, словно отзывы бывшего напарника все еще имели для него какое-то значение.

- Да?

- Брант, видел указ о переводе?

- Нет ещё, что там?

- В диспетчерской появился с самого утра, взгляни. У нас с тобой обмен в рамках «2 в 1». Твоего Дени Драя на моего Ники Даниша.

- Лихо, - сухо отозвался Алексис, недовольный внутри себя тем, что узнает последним такие важные новости, - и почему именно Даниш?

- А ты как всегда зришь в корень, - сдержанно хмыкнул Мастер Аккерсон, - могу сказать – за остроту ума, могу – за остроту языка, тебя как больше устроит?

- Послушай, Беллан, у меня что, класс корректировки для трудных подростков? Мне теперь все решили сливать свои проблемы, раз случай подвернулся? Дени вообще-то неплох – что Дени, что Стеф – тихушники, конечно, те еще, хоть я в лепешку расшибусь, а разговорить их почти не получается, но хотя бы не террористы как тот и не остряки как Вайнке, а теперь мне еще и твой Даниш сдался? – Холодное негодование сквозило в голосе Алексиса; он закурил и, скрестив руки на груди, опустился на угол своего рабочего стола, не предлагая Беллану сесть, несмотря на наличие в кабинете двух свободных кресел. - Студента слили, напарника слили, кто следующий?

- Брант, не я выбирал, кого тебе отдавать. – Примирительно отозвался тот. - Моё дело – подчиняться приказам. Да ну и кто еще с ними справится кроме тебя?

- Что?

- Я не знаю, что ты с ними делаешь, но они же в тебе души не чают. В тебе и твоем предыдущем, даром, что его больше нет…

Алексис взглянул на мастера второй группы с нескрываемым удивлением, пытаясь «переварить» только что услышанные слова, произнесенные им.

- Ты действительно не в курсе? – Тон Беллана явно смягчился. - Слушай, Брант, я не подмазываюсь, ты же прекрасно знаешь, что мир клином не сошелся ни на Дени, ни на Ники, тем более для нас с тобой, надо будет – снова их перетасуем, хоть всех. Ты просто всё-таки послушай как-нибудь с камер, что про тебя твои же говорят, очень познавательно окажется, не сомневайся. Странный этот курс выдался, что уж тут попишешь… - добавил он задумчиво. - Но ты умеешь как-то очень благотворно на этих парней влиять, не думал об этом? Не страхом, как прочие, а чем-то другим. Может, этой вольностью поведения, на которую они хоть и редко решаются, зато ориентируются всегда... Ты же с ними всеми бегаешь как с писаной торбой – и всегда бегал, взять того же Ноэла. Жалко, у тебя старших еще нет, мне жуть как интересно будет на них посмотреть. Не моего ума дело, конечно, но многие оттуда, - молодой человек как-то неопределенно вскинул голову наверх, - поговаривают, а не сделать ли тебе отдельную экспериментальную группу на особых условиях. Ты же в общем-то и так уже к этому близок – никто больше во всей Академии так с кадетами не обращается, не разговаривает и не держится, как ты. Оно и ясно, конечно, ты им по возрасту больше в однокурсники годишься, чем в мастера… Но, кто бы что ни говорил, из того, что я вижу своими глазами, я делаю вывод, что им это только на пользу. В общем, наставник Байн еще тебе сообщит, но мне просто показалось, что тебе неплохо быть в курсе событий, раз я тоже в курсе. Ты присмотрись к Ники, он неплох – уже хотя бы раз он здесь.

- Один из тех тоже был здесь, - коротко и очень тихо бросил Алексис, немало на самом деле впечатленный откровенностью внезапной тирады Аккерсона, - но я тебя понял, спасибо. А про моих действительно рановато говорить, первый выпуск только в следующем году, но первый, сам знаешь, всегда комом… Да еще и когда набрал их в восемнадцать лет. – Алексис с трудом сдержал внезапную улыбку от воспоминания о своей первой группе, когда неясно было, кто из них еще больше не понимает, что здесь происходит, - пятнадцатилетние мальчишки Средние или он сам, восемнадцатилетний мастер, которого, носи он другую форму, куда легче было в коридорах Академии принять за кадета, многие из которых были уже старше него, чем за мастера.

Кир Ивлич… И все же интересно, будь на его месте Вайнке, и самого Алексиса бы тоже не было здесь сейчас, как теперь нет Мастера Даниела Оурмана – и никто никогда не успел ни узнать, ни даже подумать, что между ними есть связь какая-то иная кроме как наставник-ученик. Хотя какая? Как её назвать? Алексис потушил сигарету и вернулся к делам, мягко намекая Беллану, что и тот вполне может заняться своими. Мастер второй группы, впрочем, и сам явно стремился к тому же, что заметно облегчило молодому человеку задачу.

Ники Даниш… С фотографии в личном деле на Алексиса смотрел белокурый подросток, выглядевший немного старше своих лет, примерно на шестнадцать, не по-среднему красивый, с детской наивностью в голубых глазах. Мастеру вспомнились отчего-то те совсем мертвые глаза Кира в день Посвящения, и он невольно повел плечами словно от холода. Да уж, на внешность полагаться никогда не стоит.

Возраст: 15 лет (д.р. 17.08)
Рост: 166 см.
Вес: 67 кг.
Образование: с.ш. №3 шестнадцатого кв. С.С.
Средний балл: 9.2
Родители: Яков Даниш (33 года) электрик. Арина Даниш (32 года) учитель, тех. колледж №.1
Братья, сёстры: нет.
Примечания по учебному процессу: первый в рейтинге класса по успеваемости.
Примечания по общению в коллективе: немногословен, но в высказываниях категоричен и язвителен, нередко выступает в роли провокатора.

Примечания по работе: опыт работы отсутствует.

Примечания по быту: за нарушением комендантского часа замечен не был. В семье обстановка благоприятная. Дважды внесен в табель молодежных дружин за уличную агрессию, в одном из случаев выступал инициатором драки. В быту небрежен.
Примечания по здоровью: особых указаний нет.

Мда, Ивлич хотя бы морды на улице никому не бил… Ладно, поживем – увидим. Даниш так Даниш, его-то какое дело?.. Такое ощущение, что в этом году весь Средний Сектор в возрасте Посвящения как с цепи сорвался.

Наставник Байн вызвал молодого Мастера в свой кабинет уже во второй половине дня, после занятий, едва лишь тот успел переодеться в чистую форму после физкультурной тренировки. День был какой-то мутный, Алексис в меру возможностей был погружен в собственные мысли, был скучен и чувствовал себя на редкость уставшим. Нового, по сравнению с Белланом Аккерсоном, Наставник Байн сказал крайне мало, и Алексис невольно злился, чувствуя себя вызванным к директору школьником, и окончательно убеждался, что кольца наставника к апрелю ему не видать, а принять это оказалось отнюдь не так просто, как хотелось бы. Ему бы радоваться, что вообще место не потерял в связи со всем происходящим, а он все никак тщеславие не смирит…

Когда Алексис отправился, наконец, домой, уже почти совсем стемнело, и за окном машины проплывали яркими огнями фонарей и витрин улицы Высокого Сектора. Это странно умиротворяло Мастера, и он вдруг задумался о том, видел ли когда-нибудь Пан Высокий Сектор таким, и тотчас, отчего-то смутившись этой мыслью, прогнал ее прочь. Наверняка видел, и наверняка ничего особенного в этом нет, вот и всё. И зачем только он снова думает не о том, о чем надо, почему всё еще не может достать эту глупую занозу, зудящую комариным укусом так долго?

Что-то происходило в Академии и, более того, имело к нему самое прямое отношение, а он не то в упор этого не видит, не то его попросту изолировали. Действительно, словно все что-то между собой решили, а ему не говорят, как сюрприз готовят, чтоб им пусто было... Или Аккерсон сказал правду, и ему, Алексису Бранту, действительно хотят собрать группу каких-то «особенных» ребят, которые оказались в Высоком Секторе волей нелепого стечения обстоятельств?.. С другой стороны, Виктору же с ними не справиться, а они теперь напарники. Даниел справился бы, но это уже невозможно, так чего гадать? А Виктора они сожрут с потрохами, тот ни оглянуться, ни поставить их на место не успеет, это даже не вопрос, только очередная головная боль. А всё же надо бы послушать, что мальчишки такого особенного о нем говорят, да и кто говорит. Да, давненько он такими глупостями не маялся, последние года полтора своего преподавания как минимум…

Алексис понял внезапно, что уже несколько минут назад зашел в продовольственный супермаркет с намерением купить еды домой, а теперь едва плетется вдоль стеллажа молочных продуктов, которые он, кстати, всю жизнь терпеть не мог, и глядит на них стеклянными глазами. Молодой человек покосился украдкой в свою корзину, словно стесняясь признаться себе, что даже мог успеть положить туда какого-нибудь, упаси Империя, творогу, и с облегчением выдохнул, увидев ее пустой. Нет, крыша едет, конечно, нещадно, но все же пока лучше, чем могло бы быть. Да пропади оно пропадом, приедет домой и по-человечески закажет доставку, собравшись с мыслями.

Проклятье, нельзя быть таким рассеянным.

Когда молодой человек вошел в квартиру, часы показывали уже начало девятого, и по стенам спальни, в которой отчего-то проходило девяносто процентов времени его краткосрочного пребывания дома, ходили блики проезжающих по улице машин и тени загораживающих стеклостену деревьев. Думать ни о чем не хотелось, равно как не хотелось ничего делать, однако Мастер всё же заставил себя выбросить из головы не дающие покоя мысли и заказать на дом продукты, так и не купленных в магазине. А потом вдруг откинуться на кровати, глядя в потолок, и прислушаться к царящей в квартире тишине. Странно, но тишина эта, нарушаемая лишь шумом проезжавших время от времени машин, внезапно почти напугала его, словно спрашивая: «Что есть у тебя?..» Тишина, всегда казавшаяся такой умиротворяющей, спокойной и настоящей, теперь словно прокрадывалась на цыпочках в комнату, желая проникнуть внутрь него, разлиться по венам вместе с кровью, задушить изнутри…

Прогнал ее внезапный звонок, поступивший на лежавший на кровати подле молодого человека WARX III: «Мать».

- Вечер добрый, Алексис.

- Добрый.

- Алексис, - женщина выдержала небольшую паузу, словно выжидая, не ответит ли сын прежде, чем вопрос будет задан, - ты помнишь, какой сегодня день?

- Третье сентября.

- И?..

- Да?

- Сегодня день рождения твоего старшего брата.

- Поздравляю.

- Не меня, а его, Алексис. Ты позвонил ему?

- Нет. – Молодой человек включил функцию видеосвязи в слабой надежде, что мать, увидев его лицо сейчас, поняла бы немного больше о его "желании" продолжать и завершила бы разговор.

- Алексис, ты похудел, - безапелляционно заявила она вместо того.

- Да, мам, я устал.

- Алексис, тебе не кажется, что пора бы уже, наконец, задуматься о семье, которая хотя бы будет ждать тебя дома с работы? Ты слишком себя изматываешь.

- Мама. Я уже много раз говорил, что ни жёны, ни дети меня не интересуют. - Алексис изо всех сил старался смягчить тон своего голоса, но это, кажется, неважно ему удавалось. - Меня интересует моя работа. Получу третье кольцо - там и посмотрим, а сейчас я не желаю это снова обсуждать.

- Как дела в Академии? – Женщина на экране планшета сокрушенно покачала головой. Удивительно, с каких это пор она сдается в своих нравоучениях так быстро?

- Прекрасно. Только и делаю, что работаю вместо того, чтобы есть и спать. Слушай, все хорошо, правда, просто очень загружен. Сейчас позвоню Алберсу, пока.

И что за тупая традиция? Рождение – это у диких, а у нормальных людей это созревание плода и покидание клиники, что шуму-то наводить?.. Бредовая дикая традиция. Интересно, старшему девятого апреля она также напоминает о дате рождения брата? Святая Империя, почему он так сильно ненавидит ее, эту женщину с идеально красивым лицом, не тронутым еще ни одной морщинкой, вечно собранными в идеально ровный пучок рыжими волосами, с кукольной жестикуляцией и кукольной же жизнью? Женщину, которая всё время пытается влезть в его жизнь, просто потому что «так надо», и которой никогда не было рядом, когда это было действительно необходимо… Алексис почувствовал, что его едва не трясет и, порывисто поднявшись, направился в кухню за стаканом холодной минералки, зажимая плечом телефонную трубку. Отличное завершение дня, ничего не скажешь…

«Алло? Привет, Алберс…»

Нельзя. Нельзя этого делать. С ними нельзя портить отношений, что бы ни случилось. Они гордятся им, даже если и не знают его – не желают его узнать, – но нужно оставаться сыном этих людей. Нужно оставаться Брантом, что бы ни происходило, и нести вперед себя своё драгоценное имя, если оно станет его пропуском в сердце Империи. Оставаться с этой сияющей на лбу этикеткой, за которой никто никогда не подумает увидеть лица. Выжать её по полной.

Доброго времени суток, дорогой Пикабушник. Если ты впервые видишь пост о Непокоренных - это вступление для тебя. Постараюсь быть кратким.

Моя жена написала книгу, и прежде чем отдавать ее в издание - она хочет собрать мнение, критику и мысли непредвзятой аудитории. Я решил публиковать главы на Пикабу, так как верю, что здесь собрались самые разные люди. Нам важен каждый плюс и минус, каждый комментарий, каждый подписчик. Мы рады вашему мнению и критике. Главное, чтобы критика была конструктивной.

Приятного чтения, друзья)

Предыдущие главы Непокоренных

В суете школьных уроков, домашних заданий и одиноких ужинов дома день сменялся новым днем, а новостей от Лады снова не было. Ие было боязно, что девушка, не столько убитая горем, сколько сама его себе придумавшая, выкинет что-нибудь недопустимое, что ее погубит, сделает только хуже, но вместе с этим что-то, однако, останавливало ее, требуя пока не вмешиваться, даже если это решение ей самой и представлялось неверным.

Вечерами Ие не хотелось возвращаться домой, и всё чаще после уроков она бродила бесцельно по улицам, погружённая в собственные мысли – совсем как в детстве, чего не было, признаться, уже очень давно. На работе сказали, что последние штрихи – камеры да сигнализации – поставят в бомбоубежище двадцать восьмого августа, через неделю, и мысль эта повергала Среднюю в уныние. Честно говоря, даже сейчас уже идти туда снова было страшновато: не зная точно, где девушки еще могут скрыться от глаз вечно подсматривающих камер, да и не будучи уверенной, в каком состоянии пребывает сейчас Лада, столь сильно встревожившая и напугавшая Ию своей истерикой в последний раз. Признаться, Ия уже не представляла, где и как теперь сможет хоть сколько-то спокойно встретиться с девушкой, поговорить – нет, не «так, как говорили они в бомбоубежище», об этом и думать смешно и нелепо, - но просто нормально поговорить, обнять её… Поцеловать? О нет, поцелуй был бы сейчас полным безумием. Хотя разве эта дикость уже сама по себе не есть безумие? Разве эта близость, такая странная и неестественная для гражданина Святой Империи, пробуждающая столько чувств и ощущений, не есть чудовищное безрассудство, после которого шанс вернуться назад и попытаться сделать вид, что ничего не было, так стремительно мчится к нулю?.. Теперь, лишенные своего тайного укрытия, где они и зародились, их взаимная симпатия и привязанность казались девушке почти что невозможными, выдуманными так опрометчиво.

Мысли о Ладе и ее молчании опускали руки, и Ия с головой ушла в работу. Уроков у нее было достаточно много, хотя одну из параллелей второгодок ей так и не дали, пусть и грозились этим летом; двух орд первоклашек и классного руководства в 2\3 было вполне достаточно, чтобы закопаться в оценки, табели, домашние задания, отчётность и электронные письма по самый нос, сбежав от проблем реальности, занозой ноющих где-то внутри девушки. Кажется, в школу по утрам самой первой приходила именно она – и самой последней она же уходила. Кроме того, Ия взяла на себя два факультатива для четвертого класса, что было ей в новинку, отчего на подготовку уроков уходила уйма времени, часами она зависала в сети за чтением статей по экологии и защите окружающей среды – той немногочисленной, что еще осталась после всех легендарных доимперских катаклизмов, - разрабатывала для ребят с факультатива программу по поддержке и восстановлению школьного сада (вернее, двора, ибо от сада за последние годы остался от силы пяток деревьев да одна грядка), строила какие-то графики и таблицы с таким остервенением, что даже заместитель директора, покачав головой, отметил ее похвальное усердие.

Четвероклассники, мальчишки и девчонки лет тринадцати-четырнадцати, входящие в наиболее беспокойный период своей жизни, считавшиеся негласно самым сложным классом из всех школьных лет, и те, кажется, удивлялись рвению учителя Мессель донести до них весь ужас озоновых дыр, опустынивания, гибели лесов и последствий не столь давно минувших войн, сровнявших с землей едва ли не весь доимперский мир. Однако не то её пример и впрямь оказался достаточно заразительным, не то факультативность занятия сделала свое дело, но ребята, посещавшие курс, воспринимали её идеи с энтузиазмом и тщательно выполняли задания – наверняка в ущерб основной учебе, догадывалась девушка, но ей это не было сейчас важно. А намного важнее было то, что ребята здорово заряжали ее энергией, и этот возврат, который она получала теперь от них, был, кажется, в разы больше, чем сама она изначально вкладывала в этот спонтанный факультативный проект – более, наверное, для себя, нежели для них. Подростки, однако же, оказались заинтересованы происходящим и вполне симпатизировали новому учителю, бывшему немногим старше них самих, а оттого частенько понимавшим их куда лучше, чем старшее поколение. Ия погрузилась с головой в кутерьму докладов, для подготовки которых приходилось перерывать адаптированные для Среднего Сектора статьи по ботанике и даже основам химии, в составлении недельных расписаний на дежурство и работы на школьном дворе, и дни проходили за днями всё быстрее.

Помимо этого, видя успешность её работы, начальство решило воспользоваться моментом и повесить на молодого учителя проведение внеклассной лекции по Слову Святому: благо, самой Ие не нужно было её читать, но пришлось собрать «своих» детей после субботней службы в молельном доме и стоически выдержать вместе с ними еще почти полтора часа поучительных наставлений Оратора о святости Всеединого Владыки. Вообще-то суть лекции, насколько думалось до этого Ие, должна была состоять в объяснении детям иерархии Ораторов и их преемничества, а так же о священности Устава и прочей рекомендуемой молодежи литературе, но, по всей видимости, думалось Ие неверно, а сам Оратор счел куда более важным продолжить молебен еще часа на полтора.

- …Вы входите в опасный возраст, дети Империи, - говорил он, а Ия лишь не переставала поражаться, сколько же речей и наставлений она, оказывается, успела заучить за свою жизнь наизусть или почти наизусть, прослушав и повторив бесчисленное количество раз, - когда животные инстинкты, не достойные человека, все чаще будут пытаться овладеть вами через ваши тела. Когда вы начнется меняться физически, готовиться ко вступлению во взрослую жизнь. Возраст этот полон опасностей и искушений, с которыми вы должны будете бороться едва ли не каждый день, о которых не посмеете открыть рта ни в одном приличном обществе, ибо никакой гражданин Империи не должен идти на поводу животных страстей, которые несут одно лишь разрушение. Ибо каждый из нас, дети Империи, стремится внутри себя к тому, чтобы полностью искоренить в себе все то, что может сделать нас не достойными именования людьми. И, если покажется вам, что это естественно - не верьте, потому что желание есть причина неудовлетворенности и нестабильности, а страсть - причина войн и смертей. То, что несет в себе угрозу, не может быть естественно и нормально для разумного человека на том уровне развития своего, на коем находится сегодня наш с вами мир…

Словом, в своих мыслях девушка проклинала его последними словами, как, вероятнее всего, и школьники, чьи юные лица выражали такой потрясающий спектр едва сдерживаемых оттенков тоски всех сортов, что ей стало даже несколько весело.

Однако эта «экскурсия» и предшествующая ей комендантская проверка в школе заставили Ию невольно вынырнуть из кутерьмы школьных дел и собственных переживаний и оглядеться вокруг – и тогда в голову Ии закрались вдруг смутные подозрения, что что-то всё же происходит в Империи, и покушение на Всеединого не прошло на самом деле просто так, какой бы жалкой неудачей ни выставляли это событие в новостях Среднего Сектора. В этот раз под очередной проверкой, устроенной в школе накануне осени, подразумевалось методическое присутствие комендантов ВПЖ в учебных заведениях в течение целой недели как на уроках, так и на переменах. Одни говорили, они смотрели на поведение подрастающего поколения (отчего последнее, остекленев, ходило по струнке, едва осмеливаясь лишний раз вздохнуть), а успеваемость их нисколько не интересовала, другие считали, что это просто вербовка подростков в молодежные дружины, третьи – что все в порядке вещей и подобные комиссии всегда проводились в учебных заведениях с некоторой периодичностью… Ие наиболее правдоподобным казался отчего-то первый вариант, хотя она и не показывала виду, что вообще хоть сколько-то заинтересована происходящим. Другие учителя, как правило, тоже не особенно распускали языки, однако изредка обрывки чьих-то приглушенных разговоров всё же долетали до ушей девушки. Отца ни о чем спрашивать в этот раз она не стала, просто держалась максимально тихо и незаметно, делая вид, что вообще не видит коменданта, сидящего во время урока на соседнем с ней стуле, а сама непрерывно пыталась сложить воедино кусочки «мозаики» услышанных и увиденных здесь и там обрывков информации – которой всегда так сильно не хватало… Быть может, это просто паранойя, саркастично усмехалась она в своих мыслях, и она сама, имея нечистую совесть, начинает придумывать себе невесть что и видеть в самых обычных делах признаки неведомых заговоров…

А Лады всё не было, словно она и вовсе провалилась под землю, и поговорить было катастрофически не с кем. От этих мыслей сердце сжимала тоска, и Ия Мессель гнала их прочь из своей головы. И почему только летом они сталкивались в коридоре, подъезде или на проходной едва ли не каждый день, а теперь словно оказались в двух параллельных мирах, не имеющих возможности пересечься? Даже этот странный парадокс начал казаться девушке частью чьего-то недоброго умысла.

В сопровождении заместителя директора и бригадира ремонтной службы Ия в конце месяца спустилась в последний раз в ставшее вторым домом – настоящим домом - бомбоубежище с проверкой, а после написала директору отчет о проведенной под ее контролем работе и заслужила очередной (из многочисленных за весь август) «плюсик» напротив своей фамилии в табеле учительской деятельности. Наверное, именно этот эпизод и стал тем завершающим штрихом, после которого в свете своей последней деятельности Ия получила от начальства легкий намек на возможность близкого повышения её до старшего учителя. Наверное, произойди то немного иначе или в других обстоятельствах, и девушка гордилась и ликовала бы внутри себя, однако сейчас Ие было всё равно, ведь Лада по-прежнему молчала.

Мутный и гнетущий, август закончился. Пришла осень.

Доброго времени суток, дорогой читатель. Если ты впервые читаешь пост о Непокоренных - это вступление для тебя.

Моя жена написала книгу и перед тем как издавать - решила сорать критику, мнение и мысли непредвзятых читателей. Для этого я стал публиковать главы ее произведения на Пикабу. Нам важен каждый подписчик, каждый комментарий. Каждый плюс или минус. Мы всегда рады критике, если она конструктивна. Но самое гавне для нас - это ваше удовольствие. Так что - приятного чтения.

Предыдущие главы Непокоренных

Быть может, весь мир и впрямь сошел с ума, или только сам он, Пан, окончательно спятил – как тогда, когда не было электричества, и он позволил какому-то безумному фонтану, бьющему изнутри, одержать над собою верх. Нет, не «сам он», а как минимум они оба: Пан Вайнке и Алексис Брант. Тот странный восторг, который он испытал впервые под дождем на плацу, переросший со временем в глубокое восхищение, белую зависть и жгучее желание самому стать подобным, стать таким же… совершенным, как этот парень, - все это перемешивалось внутри мальчишки со злым осознанием реальной невозможности происходящего, давая в итоге лишь едкость и язвительность, каменной стеной отгораживающие его от Мастера.

Только тогда, на лестничной площадке, когда Алексис вдруг так жадно целовал его губы, эта его, Пана, установка внезапно дала трещину – и что теперь? Нет, Алексис всё-таки псих, причем псих, каких Империя не видывала! Потому что он настоящий даже будучи Высоким. Да, теперь в этом не оставалось сомнения: все взаправду, всерьез… «Тем страшнее» - хотелось сказать голосу здравого смысла, но мальчишка отбрасывал его, не стесняясь. Плевать. Сколько настоящих людей доводилось ему встречать за свои четырнадцать с половиной лет жизни - живущих, думающих, чувствующих?.. Пожалуй, что один только Марк. Ну и те, кого он видел, два раза в жизни побывав в подпольном баре, хотя их он не знал, и все они были раза в два, если не три старше него. Так вот, этот парень был настоящим. Был живым. И почему-то обратил свое внимание на несуразного Среднего.

Пану вдруг захотелось перемотать время назад и сделать всё иначе, изменить свою глупость, изменить себя – и тоже стать настоящим, и показать Бранту, что он тоже чего-то стоит, что он… не разочарует ожиданий Мастера. Просто не имеет на это права перед самим собой. Перемотать время и не говорить и половины тех глупых дерзостей, по-детски злых и непростительно слабых, не бросать ему в лицо обвинений, в которых он повинен только по факту их урожденного неравенства – Империя повинна, а не сам Алексис. Пан никогда не думал, что внутри человека может разом сосуществовать, взаимодействовать и бурлить такая уйма ощущений разом – или чувств, не приведи Империя вслух такое сказать. Разом проклиная себя последними словами и паря, окрыленный, в воздухе, возвращался он в общагу из парка, не веря себе, обдумывая и словно «перематывая» в голове каждое произнесенное Алексисом слово, каждую интонацию, каждый взгляд – ох уж этот взгляд, словно насквозь пронзающий раскаленной жердью от макушки до пальцев ног!

Тогда, после пройденного Посвящения, после железной хватки Алексиса на своем локте, Пану думалось, что грядет новый мир, начало новой жизни… как бы ни так! Ни учеба в Академии Службы Империи, ни одна на двоих с Антоном Штофом комната, ни лекции по праву, делопроизводству и физиологии, ни даже сияющие улицы Высокого Сектора – ничто это не дало ему новой жизни, пусть и здорово расширило границы его скудных познаний об Империи. Нет! Быть может, те поцелуи были первыми электрическими разрядами в грудной клетке – но только сейчас Пан, пожалуй, смог бы признать себя живым – не так, как то бывало считанные разы в их по-настоящему глубоких разговорах с Марком, но стремящимся к чему-то и до пьянящей одури жаждущим стать лучше, достойнее, взрослее.

Алексис Брант был человеком. Настоящим человеком из плоти и крови, таким близким, что можно было даже руками потрогать (ух и идиотом бы выглядел он, сделай это), человеком на несчастных пять с хвостиком лет старше самого Пана… Оказываясь при этом пришельцем с другой планеты. Его жизнь, его взгляды, убеждения, его возможности, бывшие для самого Мастера чем-то самим собою разумеющимся, словно отбрасывали кадета не на эти пять – на сто пять лет назад. Пан чувствовал себя дикарем, вышедшим из пещеры во Свет Империи и цивилизации; Пан проклинал себя за то, как с открытым ртом таращился на этого вычищенного, вымытого, выдрессированного и выученного человека подле себя, как жадно поглощал сыпавшуюся на него информацию, а главное – не понимая в упор, чем вообще мог оказаться интересен этому дивному созданию. И, тем не менее, он оказался.

Алексис Брант был человеком. Да, как ни странно, это его, Пана, требование видеть в нем не только кадета, но и личность, имело свойство действовать и в обратную сторону! И сила личности Алексиса показалась мальчишке сногсшибательной. Если прежде то был в первую очередь Высокий, Мастер, учитель, то теперь, теперь это вдруг оказался молодой мужчина удивительно острого и цепкого ума, больших амбиций и ни капли не заниженной самооценки, кругозора настолько широкого, насколько то вообще могла позволить Система, железных нервов и… да, горячего сердца. Пан не знал, что значит это выражение, выцепленное им из какой-то полулегальной книжки давным-давно, знал только, что ничего хорошего – и что это именно то, что роднит и сближает их двоих теперь: Высокого и Среднего, Мастера и кадета, учителя и ученика, мужчину и мальчишку, жадных до настоящего и живого в мире мертвых и бездушных подделок. Осознание этого вводило почти что в какой-то необъяснимый экстаз – как и воспоминания о встрече, о стремительном, возбужденном шёпоте разговора, льющегося непрерывно почти три часа кряду, пока парни не спохватились о комендантском часе, о том, как из дебрей полудикого парка еще спешить до метро и поспеть в общагу… Казалось, проговорить можно вечно или даже еще дольше – настолько невероятно интересен был собеседник, как бы странно и смущенно ни чувствовал себя Пан перед ним, открываясь куда больше, чем привык, пожалуй, даже перед самим собой. Алексис тоже был открыт и до неловкости прям – Пан знал, разумеется, что никакой этой «неловкости» по правилам Системы быть не может, и все же с каждым произнесенным ими обоими словом что-то всё больше заставляло кожу покрываться мурашками словно от щекотки, и эта невесть с чего свалившаяся на голову откровенность смущала его. А Мастер был так приветлив и прост, словно всё происходящее было для него в порядке вещей, словно он проходил через это уже десятки раз… думая так, Пан отчего-то впадал едва ли не в паранойю, не желая признаваться себе же, что категорически отказывается верить в реальность того, что он по-прежнему и неизменно лишь один из кадетов.

Он не был им.

Диссонанс категорически противоречивших друг другу фактов сводил с ума. Но, даже несмотря на него, в глубине себя Пан знал все ответы и мог назвать вещи своими именами. Только тогда почему-то щеки – да что там, всё тело – начинали нестерпимо гореть, и сделать с этим ничего не выходило. Нет, того истерического безумия, что охватывало мальчишку после первого поцелуя, больше не было – но было что-то иное, глубже, спокойнее, увереннее и смелее, говорившее, что именно теперь они оба шагнули за край – как люди, а не человеческие фигуры в форменных костюмах.

Только вот одного теперь Пан не знал - как дальше? Снова на неопределенный срок, от встречи до встречи в бессменно наблюдаемых скрытыми камерами коридорах, ловя взгляды друг друга и разговаривая ими не хуже всех взятых вместе слов?… Пан знал, что теперь пройдена еще одна точка невозврата, после которой всё станет только сложнее, только запутаннее, знал, что никогда больше не сможет взглянуть на этого человека прежними глазами и никогда не увидит прежнего в глазах Алексиса, без оглядки на те простые, такие человеческие разговоры, которые они вели сегодня. Хотя, по большому счету, о будущем Пан сейчас не думал – да и каков смысл?

«Мы теперь вне закона, парень».

Он закрыл глаза на пару секунд, вдохнул, выдохнул и открыл дверь своей комнаты.

Первое, что бросилось в глаза Пану, стоило ему зайти внутрь, был страшный беспорядок, словно бы все помещение перетрясли, уронив в довершение картины пару раз на бок, словно кукольный домик. Антон обернулся, заслышав шаги соседа, и, кивнув в знак приветствия, продолжил приводить в порядок вещи в своем шкафу.

- Что... что здесь случилось? – Пан замер на пороге, судорожно перебирая в голове варианты, что и кому могло потребоваться искать в вещах кадетов.

- ВПЖ, - бесцветно ответил Антон, не отвлекаясь от своего занятия.

- Но... разве ВПЖ проводят не только в Среднем Секторе? – Мальчишке удалось быстро справиться с захлестнувшими его изумлением и отчасти так же испугом, хотя он и был уверен, что ничего запрещенного среди его немногочисленного имущества не хранилось. Голос его быстро выровнялся и зазвучал как всегда уверенно.

- Нет, здесь, в кадетском общежитии, скидок никто делать не собирается. В конце концов, здесь же тоже полно Средних.

Пану послышалось в его тоне едва уловимое презрение, словно «Средний» прозвучало в его устах сродни «неблагонадежный», если не что-то еще хуже: еще бы, сам он, Антон, по рождению чистокровный Высокий, и хвала Уставу, запрещающему ему в честь сего факта задирать нос перед окружающими его уроженцами Среднего. «Интересно, знает ли он, что я как раз из них?» - пронеслось в голове кадета. Несмотря на совместное проживание в одной комнате, молодые люди почти совсем не общались, да и вообще не так-то часто оказывались дома в одно и тоже время – их расписания были схожи лишь пару дней в неделю, а на выходные Антон предпочитал возвращаться домой (или уезжать куда-то, Пан не имел желания вникать в подробности жизни парня), однако ж разве это означало, что нет иных путей получить интересующую тебя информацию о конкретном человеке? Особенно будучи уже не новичком-первокурсником, да еще и урожденным Высоким… «Ненавижу Высоких»,- в очередной раз подумал Пан и тут же словно бы одёрнул сам себя.

- Разумеется, найти им было нечего? – Наполовину спросил, наполовину констатировал он, обращаясь к Штофу.

- А ты полагаешь, кому-то из нас есть, что скрывать?

«А мало ли, к чему они могут придраться», - хмуро ответит внутренний голос мальчишки на прозвучавшее недвусмысленное высказывание, однако вслух Пан ответил лишь холодное «разумеется, нет» и отправился на свою половину комнаты разбирать разбросанные вещи.

- Пан Вайнке, тебе не стоило бы сомневаться в Системе. - Голос Антона прозвучал на удивление мягко, словно он говорил с неразумным ребенком.

- Что? – Пан обернулся к нему, выжидающе глядя на молодого человека.

- Мне кажется, тебе стоило бы оставить позади свои прошлые предрассудки, понимаешь? В конце концов, после получения совершеннолетия ты родился заново – для общества, Империи и Системы… А такой вопрос из уст взрослого в Высоком Секторе… Это совершенно недопустимо, Пан. И будь на моем месте кто-то другой, тебе могло бы здорово влететь, узнай руководство о таких высказываниях.

«Он меня шантажирует?» - Пан пристально смотрел на соседа, размышляя, какого ответа тот ждет от него.

- Да, Антон, - просто и бесцветно кивнул он, отворачиваясь к своей кровати, - да, ты прав, что-то я и правда сегодня устал, что голова не работает совсем…

Гнев и возмущение кипели в нем словно раскаленное масло на закрытой крышкой сковороде, глубоко запертые и не имеющие ни малейшего шанса быть выпущенными наружу. Всё же Алексис Брант («просто Алексис» - почему-то с недовольством поправил внутренний голос мысли мальчишки) был прав, надо быть еще осторожнее с этим парнем. Или это действительно сам Пан так расслабился и слюни распустил, что все никак не может влиться в новые условия игры, забывая даже следить за собственным языком, безголовый он безумец?

Вдох-выдох. Он отлично умел гасить пламя гордыни и гнева, едва ли они вообще знакомы ему. Надо быть стойким. Сейчас это отчего-то совсем не казалось сложным.

Доброго времени суток, дорогой пикабушник. Если ты впервые видишь пост о непокоренных - это вступление для тебя.

Моя жена написала книгу и прежде чем отправлять ее на издание - она хочет собрать непредвзятое мнение, критику и мысли. Для этого я стал публиковать главы ее произведения на пикабу. Мы ценим каждый плюс или минус, любой комментарий и каждого подписчика. Единственное, что нам важно - чтобы критика была конструктивной. А вам чтобы было приятно читать).Так что приятного чтения и до завтра)))
Предыдущие главы Непокоренных

Если и впрямь существует где-то ад, то существует он в голове подростка, вынужденного чужой недоброй волей подавлять себя, скрывать и топтать свою истину, считая её непристойной и недопустимой, считая тем самым непристойным и недопустимым себя самого, выбивающегося из рамок общепринятого стандарта, а оттого неправильного и словно бы подпорченного червоточиной. Вынужденного давлением общества ненавидеть и отрицать что-то важное для себя по той нелепой причине, что едва ли найдет понимание и одобрение среди окружающих, а оттого боящегося даже браться за поиски. Существует этот ад спутанным комом извивающихся змей, жалящих отравой болезненной, а порой и смертоносной – для этой скрываемой, отрицаемой истины, хотя и для самого юного человека порою тоже. Растекающейся по венам, смешивающейся с кровью, пропитывающей всю глубину организма. Такой личный ад не дает покоя ни днем, ни ночью, заставляя все мысли и чувства раз за разом возвращаться к одному и тому же, биться в одну и ту же стену – стену несоответствия внутреннего и внешнего, личного и общего, искреннего и лживого, ад отрицания себя.
***

'Cause a heart that hurts
Is a heart that works

«…ведь сердце, которое болит –
Это сердце, которое работает» (пер. автора)
Из песни группы Placebo – “Bright Lights”

А может быть, все это и не стоило слез?

Когда пыльные ступени бомбоубежища остались позади, когда позади осталась и Ия, отпустившая, наконец, девушку из своих объятий, и желтеющие уже кусты, столь удачно окружающие трансформаторную будку, Лада сделала большой круг по двору, зашла в дальний магазин, словно бы сосредоточенно выискивая что-то среди скудного ассортимента моющих средств, вышла, так ничего и не купив, и направилась спешным шагом домой. Низко надвинутая на лоб шляпка должна была скрыть раскрасневшееся лицо, все еще, наверное, припухшее и нездоровое. Легкие летние сумерки уже легли смутными очертаниями на улицу и двор, куда так некстати стекались постепенно молодые люди и девушки с круглыми нашивками Молодежной Дружины Нравственности на форменной одежде. Странно, но их, некоторые из которых были вовсе младше нее, Лада боялась, пожалуй, куда больше, чем даже комендантов ВПЖ – за непредсказуемость придирок, за мелочность и безжалостность выставляемых обвинений, за острую и чудовищно искреннюю приверженность Системе. А сейчас, когда лицо девушки, быть может, всё еще выдает её неблагонадежность, когда на душе и без них слишком неспокойно – какое уж там «неспокойно», буря бушует! – особенно. Хотя, что еще, кроме ухода в собственные мысли, может наложить на ее лицо эту жуткую маску безразличия ко всему происходящему вокруг? А, может быть, всё это действительно не то, ради чего стоило бы по-настоящему расстраиваться? Девушку словно бы грызло изнутри неведомое сомнение, что всё должно было (или могло было?) быть иначе, если поменять что-то внутри себя самой, а не во внешнем ее окружении… Интересно, не будь Ии, не будь они знакомы, не будь всех тех разговоров, что между ними успели произойти за это лето – как отреагировала бы она, Лада Карн, на вчерашнее известие о скором замужестве? Не случись покушения на Всеединого Управителя, снова зажегшего в ее сердце эту искру детских мечтаний о подвигах и героизме, о том, что можно прожить жизнь по-иному, - разве плакала бы она теперь? Не стань её сердце живым, разве огорчилась бы она? И стоят ли на самом деле её слез чьи-то решения, навязанные перемены, когда теперь внутри нее горит такой огонь, что сожжет на своем пути все неугодное ему?..

Да, разумеется, многому придется учиться заново. Лада знала и помнила, что доступ Ии в бомбоубежище скоро снова будет невозможен, что сама, вероятнее всего, переедет жить к Карлу, если его условия лучше ее (вряд ли уж они останутся жить впятером в двух комнатах, с родителями и Иной), или на новую квартиру, что выделяет Империя молодожёнам, но об этом девушка не имела пока ни малейшего понятия. Придется наверняка долго друг к другу притираться и привыкать, ездить другими путями на работу, менять весь ритм и образ жизни, редко видеть сестрёнку… Только что-то говорило ей, что всё это, оказывается, может быть отнюдь не самым важным, не решающим и не определяющим всю ее жизнь, говорило, что внутри себя девушка не имеет ни малейшего отношения к тому внешнему, что делает Система с её телом, что, там, внутри, огня уже не погасить. «Представь, что дело - в другом, не в том, чего у тебя нет, не в том, где и как тебя ограничивают, уничтожают и ломают, представь… что главное – другое, главное – то, что есть, что у тебя не отнять никакими запретами. Можешь?» Странное ощущение, что эти ее слова, горячо произнесенные девушкой так недавно, словно опередили каким-то удивительным образом события её же жизни – а она только теперь действительно смогла понять их смысл, словно кто-то другой говорил тогда ее губами. Сейчас эти слова показались ей несвоевременными, хотя и едва ли являлись таковыми на самом деле.

Свет фонарей во дворе сменился с бело-желтоватого на красный, оповещая Средних о приближающемся через тридцать минут комендантском часе, Лада нырнула в подъезд многоэтажки, здороваясь мимоходом с уткнувшейся в небольшой портативный телеэкран консьержкой и, дождавшись, когда затворятся за ней двери лифта, прильнула к стеклянной стене его кабины. Перед внутренним взором вопреки ее воле сонмом встали призраки ушедшего лета, живые глаза Ии (такой острый, режущий взгляд по сравнению с тем почти что мягким спокойствием, которое видит она в них теперь), скрытый испуг, недоверчивая благодарность… Призраки эти частенько посещали ее, особенно в этом, казалось бы, с детства привычном месте, но Ладе всё же было странно внезапно осознать, что именно она сделала тогда первый шаг навстречу этой девушке, без которой теперь не представляет собственной жизни ни в прошлом, ни в будущем. Странно, потому что сама она давным-давно привыкла считать себя таким же нелюдимым и запуганным человеком, как и все прочие Средние – такие, какими она привыкла видеть их каждый день… Девушка подумала, а что было бы, если бы в тот вечер она не подала соседке руку помощи – и едва не усмехнулась. Слишком часто что-то она стала задавать себе этот нелепый вопрос «а если бы?..» по любому поводу и почти что без него. И даже не потому, что всё именно так, как оно есть, и лишь так, но потому, что какая, расколоться Империи, разница, что было бы, если сейчас, имея то, что она имеет, она дерзнет назвать себя непонятным доселе словом «счастливая». Закрыв на несколько секунд лицо холодными с улицы ладонями, словно проверяя украдкой кончиками пальцев, спал ли нездоровый отек с век, Лада тихонько улыбнулась своим мыслям самыми лишь уголками губ: какое же это все-таки, оказывается, невероятное чудо – чувствовать, да и попросту даже ощущать в себе эту странную смену настроений и мыслей, кружащихся осенними листьями на ветру…

Освещенный красными огнями, Средний Сектор выглядел словно бы торжественно-мрачным, и зрелище это почему-то показалось Ладе как нельзя более подходящим к ее собственному настроению: переполненная решимостью, ей самой не вполне ясной, девушка словно подвела для себя какую-то невидимую черту – отныне она-внешняя не имеет никакого отношения к ней-внутренней. И ничто внешнее никогда и ни за что не посмеет погасить её внутреннего света.

Доброго времени суток, дорогой пикабушник. Если ты впервые видишь пост про Непокоренных - это вступление во многом для тебя.

Моя жена написала книгу, и перед тем, как отправить ее на издание - она хочет внести правки, основанные на отзывах, мнении и критике непредвзятой аудитории. Для этого я стал публиковать главы ее произведения на пикабу.

Нам важен каждый плюс и минус. Каждый комментарий. Каждый подписчик. Нам важно ваше мнение. Если критика будет конструктивной - мы будем ей рады.

Приятного чтения.

Предыдущие главы Непокоренных

How can I reach you I'm not even close to you
You don't see me
How can I touch you the way I'm supposed to do?
You don't see me
How can I tell you that I'm still in love with you?
You don't see me

Англ. «Как мне достучаться до тебя, если я не могу даже быть к тебе близко?
Ты не видишь меня.
Как мне прикоснуться к тебе так, как, наверное, стоило бы?
Ты не видишь меня.
Как мне сказать, что я по-прежнему в тебя влюблен?
Ты не видишь меня».
Из песни группы The Rasmus – You don’t see me.

У мальчишки в голове каша, жуткая, не поддающаяся никоему рациональному анализу каша, от малейших попыток понять которую его самого, Алексиса Бранта, голова готова была буквально трещать по швам. Ни грамма логики и рассудка, хоть ты тресни. А самое чудовищное, что он, кажется, и весь мир воспринимает подобным образом, пропуская через эту кашу… Хоть головой об стену бейся. Видимо, чтобы понять мальчишку и донести до него хоть что-то так, чтобы он не извратил каждое твое слово на свой лад, нужно просто отключить здравый смысл (какое там, вообще весь рассудок) и попытаться говорить его же языком. Через призму его же каши, ага.

Или он только в Академии такой дурной? Интересно было бы посмотреть на него, когда он дома и в спокойном состоянии, если такое бывает. А ведь действительно… Смешно (было бы смешно, если бы не было так грустно и было бы разрешено), но вне Академии он ведь никогда толком не разговаривал с Паном. Что-то словно больно резануло молодого человека изнутри – и почему, интересно, эта мысль так неприятна ему? Вне Академии… была встреча на плацу – сперва восхищение в глазах подростка, потом презрение. И были те безумные поцелуи на лестнице в грозу. Испуг и полное…наплевательство, наверное. На всё. Не безразличие, нет, ни разу. И жадный ответ. Неужели это – всё, что он на самом деле знает о мальчишке? О настоящем Пане, а не о Среднем, не о кадете из пятого квартала, не о своем ученике… О мальчишке, не поддающемся никакому пониманию, никакому анализу, резком, отчаянном, искреннем и… влюбленном. И презирающем. Действительно ставящем себя выше них, Высоких, именно будучи Средним… Алексис не понимал. Ломал голову, выворачивал наизнанку все известные ему факты о Среднем Секторе – и не понимал, как подобное возможно. Как возможно это упёртое, гордое непокорство Пана, когда все прочие, бывавшие на его месте, так быстро понимали своё новое место и делали всё возможное, чтобы задержаться на нем как можно дольше? Как возможна его дерзость – не глупая, нет, но абсолютно осознанная, растущая из того самого презрения без капли уважения, которое он снова и снова демонстрировал Мастеру? Это обиженное и высокомерное презрение, сквозившее в каждом слове, сквозившее куда явственнее, нежели запрятанная в самые недостижимые глубины влюбленность и восторженность… Алексис не мог не чувствовать их. Нет, не понимал головой и не видел глазами – но чувствовал чем-то внутри себя, что не могло обманывать его, даже если порой и почти пугало своей нелогичностью.

И это казалось ему невероятным и вовсе невозможным, если бы не происходило с ним здесь и сейчас, каждый день, каждую минуту.

Из тех трех дней, что Алексис дал мальчишке на раздумье, один и правда пришлось провести «далеко отсюда», как в воду глядел, намекая на встречу «где-нибудь не здесь»: нужно было передать кое-какие документы отцовскому сотруднику, что жил за городом, примерно в том же районе, где у самих Брантов был летний дом. Лишних вопросов о том, что за сотрудник и почему бы не пересечься на работе, Мастер задавать, разумеется, не стал – не его дело, а свою часть уговора он выполнил. О пропущенной им лекции в Академии никто даже и не заикнулся – видать, папаша свое слово замолвил. Вечно он сует свой нос, куда не надо, словно Алексис сам своих дел не в состоянии решить…

Встречу с Паном назначили кое-как, мимоходом в коридорах – неловко, глупо и как-то неправильно, хотя мальчишка и выглядел скорее заинтригованным, нежели подозрительным. И как-то он будет от вопросов Антона отбиваться? Не его, Алексиса, в общем-то, забота, но всё же это настораживало – не только из-за того, что напрямую касалось его самого, но из-за ответственности за каждого из этих Средних ребят, лежавшей на его плечах. Мало он мальчишке уже проблем доставил, так теперь и совсем с ума сошел… О том, что Пану вольно одеваться, выходя на улицу, пока еще запрещено, Алексис, разумеется, помнил – потому и оделся так сам, благо у Мастера с этим сложностей нет, в светлые брюки с темно-зеленой рубашкой. А то хороши же они будут каждый со своими «опознавательными знаками» в сумерках парка – хочешь – не хочешь, а заглядишься. Не то, что бы Алексис нервничал, но что-то внутри все же опасливо шевелилось – не то сомнением, не то едва уловимым волнением… да уж, не каждый день ему доводится с собственными учениками гулять. Кольцо на указательном пальце, конечно, немало его смущало, однако бинт мог бы вызвать слишком много ненужных вопросов, а снять кольцо рука не поднялась тем более – уж лучше её в карман почаще прятать.

Полупустой вечерний автобус и шум метро словно лишь подчеркнули странность, если не абсурдность происходящего – Алексис не смог бы навскидку ответить, как давно последний раз пользовался ими, а не личным автомобилем, оставшемся на своей площадке 38-А минус третьего яруса подземной стоянки. Алексис разглядывал безразличные лица людей, окружавших его в вагоне и на эскалаторах, и чувствовал себя инопланетянином среди них, инопланетянином, по какой-то нелепой насмешке судьбы принявшим человеческую форму. Мастер чувствовал себя рассеянным и напряженным, и в голове его словно гулко гуляли какие-то зыбкие образы и тени мыслей, никак не связанные меж собой. Всё было не так – не так, как положено, как надо, как нормально, как ожидаемо, как привычно – и это буквально сводило молодого человека с ума.

Всё было так, как хотелось.

Нелепо, но это странное и такое непривычное ощущение затмевало и сводило на нет все прочие сомнения.

Мальчишку Алексис увидел, едва выйдя из метро, - видимо, на одном поезде приехали, идеальный вариант; ускорив шаг, он догнал Пана, шагавшего в нескольких метрах впереди. Кадет заметно вздрогнул, ощутив на своем плече прикосновение чьей-то ладони, и чересчур резко обернулся.

- Ээээ… Добрый вечер.

- Привет, Пан. Здорово вышло, что никто никого не ждал. Идем?

- Угу. – Мальчишка растерянно кивнул, явно не зная, как вести себя и что вообще предпринять, словно все еще не понимая происходящего, и послушно направился вслед за Мастером в арку главного входа.

Главное, не дать ему даже заподозрить, что и Мастер может внутри себя быть не более уверенным, чем сам Пан.

В парке было не особенно людно и уже совсем по-осеннему мрачно в этот пасмурный августовский вечер, какие-то студенты сидели на лавочке рядком, что воробьи, уткнувшись каждый в свой учебный планшет, молодая женщина с коляской неспешно прошла мимо… Высокие же имеют полное право выйти на прогулку вечером, так отчего он чувствует себя преступником? Только всё окружающее в какой-то момент остро показалось Мастеру не более чем безвкусной декорацией, не имеющей по сути своей ровным счетом никакого отношения к происходящему на самом деле, и это ощущение выбило его из колеи, заставляя перевести взгляд на шагавшего плечом к плечу с ним мальчишку в кадетской форме. Интересно, о чем он думает сейчас?

Алексис свернул с выложенной крупной плиткой, идеально чистой дорожки на какую-то узкую тропку, уводящую в глубь высоких, сероватых от летней пыли кустов, хоть немного подальше от чужих ушей, даже если никому и нет до них дела; кадет напряженно следовал за ним.

- Ну что, хватит притворяться, Пан? - Слова, негромко произнесенные, наконец, Алексисом, прозвучали для него самого словно предложение перемирия, долгожданное, но стоящее большой крови и немалых усилий.

- Я и не... - Пан запнулся, кажется, уловив в голосе Мастера эти почти мягкие нотки, и глаза его оттенили удивление и сомнение. - Только после тебя. - Пробурчал он даже как-то смущённо. Алексис сдержал невольную улыбку:

- Мы оба, Пан. - Кивнул он, глядя на мальчишку.

- И что ты предлагаешь? Как? То есть... - Вопросы тотчас посыпались градом - а он как всегда в своём репертуаре...

- Да как хочешь, Пан, - пожал плечами парень, - просто надоело до смерти, нет? - Высокий вопросительно взглянул на мальчика, читая в лице того все большее изумление, и почувствовал, как, теплея, чуть-чуть ослаб этот жуткий узел, стягивающий его грудь с тех самых пор, как он поцеловал этого балбеса, и завертелась вся эта жуткая заварушка.

- Что надоело? - Вот ведь любопытный еж, высовывающий нос из норки в неурочный час.

- Всё. - Тяжело выдохнул Алексис, доставая из пачки сигарету и закуривая. - А тебе - нет?

- Ну... - Пан явно замялся, словно все еще ожидая от этой встречи какого-то подвоха.

- Слушай, парень, брось уже меня бояться, - взгляд зеленых глаз стремительно уткнулся в землю, встретившись со взглядом синих, - ага, и вот это тоже. - Алексис внезапно понял, что хочет отчего-то в голос смеяться над бредовостью и невозможностью ситуации, смеяться истерично и безумно, но от всего сердца, как не бывало, наверное, никогда в его жизни. - Ты меня не сдал, когда было положено, мог, а, может, даже и хотел - и это многого стоит. По крайней мере, для меня, Пан Вайнке.

Мальчишка, погрузившись в свои мысли, молчал достаточно долго - настолько, что Алексису, признаться, уже даже успело стать чуть не по себе, потом произнес тихо и задумчиво, но удивительно спокойно:

- Не хотел. Знаю, что должен был. Думал даже, что ты меня нарочно проверяешь - и не хотел.

- Типа мне теперь всех кадетов перецеловать? - Алексис едва не поперхнулся едким табачным дымом. - Хорошего ж ты, Средний, обо мне мнения...

- Я о вас всех еще и не такого мнения… Обо всем, расколоться Империи, происходящем, - почему-то теперь недовольное бурчание мальчишки вызывало не головную боль, как обычно, а какое-то странное, почти уютное умиротворение. Точно мозги текут.

- Я думал, ты ненавидишь Средний Сектор.

- Высокий ненавижу сильнее. - Алексис с интересом наблюдал, как меняется выражение лица Пана, непривычно слабо сдерживаемого маской холодного безразличия: глаза того блеснули неизменным упрямым презрением, напряженным, словно всегда ожидающим нападения или толчка в спину. - Вы себе даже не представляете... Никто из Высоких не представляет, какой бывает жизнь. - Губы мальчишки неожиданно дрогнули, наверное, нервно, и это почему-то больно резануло Мастера где-то внутри. - Да и ну их к диким, да? - Внезапно встрепенулся мальчик, странно взглянув на Алексиса. - Мы же сегодня не о работе будем говорить, верно?

Вот что точно сводило с ума, так это лукавый блеск в этих живых глазах.

Здравствуйте, дорогие пикабушники. Для тех, кто впервые видит пост о Непокоренных - поясню.

Моя жена написала книгу и перед тем, как опубликовать ее - решила собрать мнение, критику и оценку непредвзятой аудитории. Для этого я стал выкладывать главы этой книги на Пикабу по будням, кроме пятницы (езжу либо в лес, либо на дачу). С предыдущими главами вы можете ознакомиться по ссылке ниже.

Мы очень рады любой обратной связи от Вас, будь то оценка или комментарий. Главное, чтобы критика, если она будет - была конструктивной. Именно благодаря обратной связи от вас мы сможем отшлифовать это произведение и выпустить в мир. Спасибо вам, и приятного чтения)

Предыдущие главы Непокоренных

День сменялся днем, но не случалось ничего, что позволило бы иметь хотя бы какую-то надежду думать, что всё изменится, что произошла некая ошибка, недоразумение, что девчонки смогут еще как-то на что-то повлиять. Внезапный звонок Лады, заставший Ию вечером врасплох за очередным одиноким ужином под тихое бормотание телевизора, произвел эффект разорвавшейся бомбы, после которой этот странный мирок, что, оказывается, успели построить для себя две девушки, уже едва ли мог бы вернуться однажды в свое прежнее состояние. Весь день, думая о назначенной на вечер встрече, вспоминая дрожащий голос Лады, Ия сжимала зубы покрепче, лишь однажды мимолетно позволив дрожи пробиться наружу, коснуться рук, заставив пальцы сжаться в кулак.

Рассеянность невозможна, непростительна.

Ия, кажется, прокрутила в голове сотни сюжетов, вариантов и идей, как помочь Ладе, как избежать родительского решения, столь глубоко противного ей (да что там, им обеим), но ни один из них на деле не представлялся хоть сколько-то возможным и разумным.

Встречу подле школьного двора Лада Карн перенесла стоически, бледная и суровая, не вымолвив ни слова, лишь кивнув приветственно неуловимым движением скорее глаз, нежели всей своей аккуратно причесанной головки, юркнула за трансформаторную будку и только в гробовой тишине убежища дала волю слезам, явно давно уже стоящим комом поперек горла. Даже говорить и рассказывать ничего не стала – не могла, задыхаясь. Только на слезы её смотреть было мучительно невозможно, словно внутри что-то резали по живому, словно сама вот-вот расплачешься вместе с ней, не в силах объяснить, отчего именно.

- Так, Лада, быстро собралась и утерлась, - Ия, кажется, удивилась, как смело и твердо звучал ее голос, когда внутри все так трепетало, даже почти дрожало от неуверенности и волнения, - слышишь меня? - Девчонка, жалобно всхлипнув, притихла и подняла на любимую заплаканные глаза насыщенного, но мягкого карего цвета, и робко кивнула, словно ожидая дальнейших указаний к действиям. Ия замялась на миг, смущенная той нечеловеческой, скорее щенячьей доверчивостью, почти жалобной, что сквозила в том взгляде, и крепко обняла девушку, целуя в макушку.

- ... Ничего не изменится, слышишь меня? Просто будем более осторожными, да? - И как она собирается устроить это самое "ничего не изменится", хотелось бы знать?.. Врунья несчастная, себе самой поверь сперва. - Да, Ладушка?

Девушка вздрогнула, услышав столь странное обращение, и по неосознанной привычке оглянулась, словно ища глазами кого-то, кто услышит, кто отнимет у нее Ию за такую дерзость.

- Тсс, с ума сошла? – Успевшие уже припухнуть и порозоветь от слез глаза изумленно округлились. - Ишь загнула, семь букв...

- А ты всё о буквах думаешь? – С досадой качнула головой Ия. - Да пропади они пропадом со своими буквами, со своими Уставами, с проклятыми камерами! Слышать не желаю… Кто они такие, чтобы всё за нас решать?

- Легко говорить, когда это не про тебя. Знаешь, лучше бы всем было наплевать, - в голосе Лады прорвались внезапно злые, досадующие нотки, коих Ие не доводилось от нее слышать никогда прежде, кои стали для нее теперь внезапно неприятным открытием, - лучше бы всем было на меня наплевать, чем такое внимание…

Что? Она что, завидует ей, Ие, её изуродованной «семье» и её одиночеству? Девушка не могла поверить своим ушам, не могла поверить в истинность услышанных слов. И почему так больно от них теперь?..

Ия закрыла глаза, делая глубокий вдох, а, открыв, увидела растерянность и почти даже панику в глазах Лады, понявшей, кажется, внезапно, какие непростые слова она ляпнула столь бездумно.

- Прости… – прошептала она. - Прости меня… я… я не хотела. Я тебя люблю.

Ия вздрогнула, и её пальцы, обнимавшие плечи и талию второй девушки, невольно напряглись. Святая Империя, что же она творит? Обида и стыд за собственные страхи и сомнения больно ожгли ее, словно внезапной пощечиной по лицу.

- Ты что же, Ия, меня боишься? – Лада чуть отстранилась, съежилась, но в глазах, кроме печали, явно таились искры надежды, легкой, совсем невесомой, и все же накрепко не желающей отпускать девушку. Искры именно той жизни, которая произвела на Ию такое неизгладимое впечатление в самую первую их встречу в зависшем над пропастью города лифте. Святая Империя, сколько же всего произошло с тех пор!..

- Я сама себя боюсь больше всего… - выдохнула та в ответ, словно ныряя с головою в ледяную воду, позабыв уже все свои сомнения, только безумно отчего-то смущаясь собственных слов и всего того, что стояло за ними на самом деле.

Лада лишь улыбнулась – тихо, опустив глаза к пыльному полу, довольно. Только потом снова словно лопнула какая-то натянутая нить внутри нее, и снова хлынули слёзы по щекам, таким мягким и нежным, когда касаешься их губами…

- Тихо, тихо, - Ия обняла подругу за плечи, изо всех сил сдерживая собственную дрожь, - Ладушка, девочка моя... Все будет в порядке...

- Но мы переедем...- снова всхлипнула та.

- И что же? Наше место никуда ведь не исчезнет от этого. У нас почти целый месяц в запасе, слышишь? А потом, потом найдем новое, даже ближе к тебе, если нужно, да?

Как-нибудь.

Только рано или поздно все равно приходило время расставаться. Ия обвела взглядом пыльное помещение, за пределы которого они с Ладой так и не рискнули ни разу выйти в другие двери, закрыла глаза и вдохнула полной грудью пыльный воздух. Удивительно, сколько свободы может быть даже в самой маленькой и тесной бетонной коробке, если находишься в ней с человеком, который понимает твой внутренний мир и смеет принять преступность собственных чувств. А, может быть, ничего этого на самом деле нет, а они просто путают своё неожиданное доверие с тем, что у диких звалось когда-то любовью? Почему им кажется, что они знают, как это – любить, если никто никогда не говорил им об этом?

Лада заколола выбившуюся на глаза челку, влажными салфетками привела в порядок раскрасневшееся от слез лицо, и так тщательно стряхнула пыль с серого платья, направляясь к выходу подземелья... Только что-то, наверное, изменилось, настолько изменилось за этот вечер, за этот разговор, что смотреть на нее и идти домой одной стало решительно невозможно, и отпустить её руку стало невозможно, потому что тогда твои собственные неумолимо начинали мелко дрожать тоже – как и губы, сжатые в нить. И думать о том, как снова жить без нее, снова делать вид, что не ждешь встречи, что в силах продолжать, как и прежде, одна. Снова сходить с ума от невозможности просто обнять её. «Просто»…

Да пропади оно все пропадом, лучше б не было ничего. Не было этого безумия, этой эйфории, граничащей с болью, не было страхов и сомнения, не было постоянного ожидания, занозой ноющего в сердце, не дающего спокойно жить... Даже счастья встреч лучше бы не было, если оно дается такой ценой и такими усилиями! Пропади оно пропадом, такое счастье, даром не надо.

- Лада, Лада, постой, - перехватив тонкую руку Лады, лежащую уже на тяжелом засове двери предтамбура, Ия повернула девушку к себе, прижимая к груди в последнем объятии, - я так сильно тебя люблю…

Краткое вступление.

Всем тем, кто впервые видит пост о Непокоренных. Это книга, которую написала моя жена. Перед изданием она хочет собрать мнение непредвзятой аудитории - оценку, конструктивную критику и комментарии. Для этого я стал публиковать главы ее книги на Пикабу.

Завтра я уеду на дачу и до понедельника выкладывать главы не буду. Простите, подписчики.

Предыдущие главы Непокоренных

Кажется, все самые масштабные катастрофы, преследовавшие Пана все это заканчивающееся уже лето, свелись внезапно к двум вещам: дома (вернее, в общежитии, ибо, где сейчас находилось это самое «дома», сказать было сложно) – готовка, в Академии – рукопашный бой. Если с первым еще можно было найти хоть какой-то выход – свалить на выходные к родителям или питаться исключительно макаронами с сосисками (даже яичница, чтоб она неладна была, всегда находила способ пригореть), то второе и подавно вгоняло мальчишку в уныние. Нет, помахать кулаками Пан в свои неполные пятнадцать был не дурак, но только это как-то вовсе не вязалось с отработкой каких-то там сложных захватов на Мастере Бранте на виду у всех одногруппников. Не только на нем, конечно, с тренером по физ. подготовке все было как-то проще, хотя тоже не подарок, но Алексис… Вечно из-за него все идет кувырком.

А так жизнь, в общем-то, постепенно устаканивалась: на кадетскую стипендию мальчишка смог-таки вытянуть свои паршивые оценки, да и зазубривать страницы Устава или иерархии власти Высокого Сектора постепенно привык, и с покушением шумиха утихала… Даже холодный взгляд Антона, ощущаемый внезапно на своей спине, Пан научился выдерживать, не выказывая признаков дискомфорта; Марк писал редко и писал все какие-то пустяки, хотя, что еще ему писать? Пан и без него достаточно хорошо знал скуку пыльного и душного августа, проведенного за школьной партой – даром, что его нынешняя школа покруче, чем у оставшихся позади Средних одноклассников. Не жаловаться же теперь. Наверное, именно сейчас Пан мог бы с полным правом сказать, что жизнь, наконец, вошла в то новое русло, которое в мае напророчили ему на плацу, и постепенно потекла в новых берегах. Было, правда, пусто и немного одиноко, и как-то не находилось удачного повода припереться невзначай в кабинет Алексиса Бранта… А его, чего греха таить, видеть и слышать хотелось просто зверски, и никакие часовые лекции и близко не могли притупить этого чувства. Потому что учиться, к сожалению, тоже было нужно, а смотреть, думать и одновременно с этим еще и вникать в смысл того, что он рассказывает, было совершенно невозможно. А потом рано или поздно приходило время тренировок по борьбе, и все ухало куда-то в бездну прямо из-под ног – потому что он не может. Как бы ни было порою сильно в нем это желание отдубасить этого высокомерного индюка за все, что произошло в его, Пана, жизни за уходящее лето… Нет, не в жизни – в нем самом. Только на деле глупости это все. Обида, смущение и странная благодарность опускали его руки в самые неподходящие для того моменты.

А потом приходило иное: приходило странное ощущение, что все это было неправильно, невозможно, как-то до отвращения неестественно. Весь этот Высокий Сектор, и Академия, и Мастер, и сам Пан, и... Вообще всё, вся Система, когда копнешь ее хоть чуточку внутрь, вглубь. Ощущение, что быть этого не могло, и вообще не должно было случиться - только если с кем-то другим, а не с Паном Вайнке, что он не должен был всего этого знать и видеть. Такое странное настроение приходило внезапно, какими-то вспышками озарения, выворачивая всю реальность наизнанку, и каждый раз надолго выбивало мальчишку из колеи, словно внезапный удар под дых, которые он теперь частенько получал на тренировках. И, нет, былое его презрение к Системе и Высоким больше не имело никакого отношения к реальности, к тому, что окружало мальчишку теперь – теперь словно все детские догадки внезапно обернулись правдой, такой горькой, что вставала поперек горла комом обиды и злости, которые невозможно было снова проглотить, узнав в полной мере. Невозможно было простить – подавишься, если простишь, сам собою подавишься, всеми своими принципами и всеми своими убеждениями, которые даже для пятнадцати лет слишком уж тверды и непоколебимы; сам себя не простишь, если примешь все таким, какое оно есть, каким оно выглядит в твоих лучистых юношеских глазах. Пана коробило, коробило почти даже физически, когда в выходные дни он возвращался в Средний Сектор, когда шел по пятому кварталу, - от грязи и мусора, от мертвого безразличия на лицах прохожих, от разрухи и запустения, потертых вывесок магазинчиков и пыльных листьев на деревьях, серых вместо должной зелени. Пана коробило, когда вечером воскресенья он возвращался в Высокий Сектор, когда сияющая стрела поезда несла его по третьему ярусу монорельсовой дороги, когда под ногами тихо и уютно хрустели гравиевые дорожки, соединяющие жилые и учебные корпуса Академии; коробило от огромных супермаркетов на красочно освещенных улицах, от аккуратно одетых людей, свободных от формы хотя бы несколько часов в сутки, от дорогих машин и цветочных клумб во дворах жилых домов… Коробило от собственной беспомощности, от возможности лишь наблюдать – и ничего не делать, от своего же желания остаться здесь так долго, как только будет ему по силам, от желания сбежать из того обветшалого прошлого мира и никому о нем не говорить, никогда, и даже, быть может, постараться забыть самому… От желания ткнуть их носом, каждого из этих сияющих Высоких, в разруху и безнадегу пятого квартала, от своей ненависти к этой их беспечности, их нежеланию знать…

Все это было неправильно, невозможно, но оно грызло мальчишку изнутри все чаще, словно червяк, точащий яблоко, всё стремительнее с каждым днем пробирающийся наружу. Он смотрел на своих одногруппников, неизменно сдержанных и напряженных, и всё чаще спрашивал себя, неужто они не видят этого? Неужто могут так просто закрыть глаза… Пан даже не успел сам сообразить, как и чем снова умудрился нахамить ему, когда снова оказался в кабинете Мастера Бранта - удрученный, разбитый и виноватый. А Мастер задумчиво мерил кабинет шагами, курил и даже не смотрел на мальчишку, так непривычно, что тому стало жутко не по себе, словно зябко в неожиданно дождливый день. Да, разумеется, играть с ним в прятки уже почти вошло в какую-то дурацкую привычку Пана – хотя кто еще первый начал этот бред? В белобрысой голове кадета снова зашевелились мысли о том, что было бы, если бы тогда ничего не произошло, если бы не было дождя, аварии и пожарной лестницы, если бы обстоятельства сложились иначе, если бы… Разве он когда-нибудь принял бы этот свой поистине щенячий восторг от этого молодого человека за что-то… что-то большее? Разве он когда-нибудь понял бы, признался бы себе?

Невозможно. Так же невозможно, как и переезд в Высокий Сектор, как и все то, что происходит с ним теперь, все то, что уже происходит с ними.

Треснуть Империи.

- А теперь слушай меня, кадет Пан Вайнке, - мысли мальчишки, сумбурные и отрывочные, что крик утопающего в стремительных волнах, были прерваны голосом Мастера, ровным и спокойным, без лишних эмоций, без капли дружеской симпатии, но и без холода социальной пропасти Высокого и Среднего, беспощадно разделявшей их. И все же это обращение отчего-то невольно резануло слух мальчика, - если кадет еще хоть раз повысит голос на мастера, он будет отправлен с рейдерами на зачистку Низкого Сектора. Если кадет не понимает слов, ему объяснят более доходчиво. Если кадет за два месяца так и не удосужился уяснить для себя свои немногочисленные права и куда более многочисленные обязанности, носить имя кадета Академии СИвВС он не имеет ни малейшего права тем более. – Алексис поднял на мальчишку взгляд: синие глаза смотрели убийственно прямо, уверенно и спокойно. - Если тебе все понятно, Пан Вайнке, - свободен. Если нет, и тебе всерьёз надоело здесь учиться - даю три дня на размышления, после чего готов обсудить все твои вопросы... правда, через три дня у меня будут дела далеко отсюда... - последние слова Мастер произнес отчего-то медленно, словно сомневаясь, все ли правильно и достаточно ли доходчиво говорит, но взгляд его чуть изменился на этих словах с холодной уверенности на немой вопрос. - Тебе ясно? Пан Вайнке…

- Да, Мастер, - отчеканил Пан, выпрямившись, - я... обещаю подумать эти дни. - Выдохнул он, чувствуя, как предательски горячеют уши. - Хорошего дня. И храни Империя грядущую встречу

Мальчишка вывалился из кабинета на деревянных ногах и не очень-то успешно попытался сделать, наконец, полноценный глубокий вдох, но грудь словно не разжимал тугой металлический обруч.

«Пан Вайнке»… Святая Империя, чтоб тебе сгинуть.

«В конце концов, если ты действительно хочешь чего-то от меня, а не «кадета Вайнке», будь готов не только брать, но и давать». Мозаика из слов судорожно складывалась в голове, и сердце колотилось как бешеное, не позволяя мозгу поверить в правильность собранного смысла. Ему сейчас угрожали чем-то худшим, чем отчисление, или назначили свидание, а он успел согласиться?..

Вот псих ненормальный. Да чтоб они все там провалились, эти Высокие психи, дикие их разберут, чего они хотят, думают, а потом еще и делают. Только все утряслось... В смысле, с пожарной лестницей и этим вселенским замыканием - во всех смыслах этого поганого слова, - только этот проклятый Мастер хоть ненадолго покинул его, Пана Вайнке, дурную голову, как - на тебе! Хоть стену зубами грызи с досады и бессилия. Хотя почему сразу так уж бессилия? Пан вообще-то сам тоже хорош хоть куда - одно слово Бранта, как он уже мчится на всех парах, виляя хвостом. Как же бесит. Сам себя бесит, дожили...