Несовпадение. 5 глава. (Роман М.И. Вайнера, 1981 год)⁠⁠

На кушетке лежал человек, голый по пояс, мастер из радиоателье. Оброчнев, сидя на краешке кушетки, пальпировал больного: крепкие и короткие пальцы то мяли вялый живот, то въезжали в подреберье.

− Тут болит?

Мастер покачал головой.

− А тут?

Вот уже несколько лет у него время от времени открывалось кровотечение из толстой кишки. Амбулаторная карточка распухла от вкладышей, анализов, заключений. Зимой он месяц пролежал в московской онкологической клинике. И никакого улучшения. Но и хуже не становилось. Ходить по врачам ему надоело. Привела его жена, невысокая, бесцветная, в крепдешиновом платье, − таких уже давно не носят. Стояла у дверей и неприязненно поглядывала на Лилю.

Лиля второй и последний день принимала больных вместе с Оброчневым. Он вводил ее в курс дела. Предполагалось, что прием будет вести она одна, а Оброчнев − направлять и подсказывать, если что не так. На деле же прием вел он, а ее участие было чисто символическим. Правда, сестра вызывала сразу двух больных, но почти каждый раз повторялась одна и та же сцена.

− Я записывался к доктору Оброчневу.

− Это тоже доктор.

− Я подожду.

Второй день такое унижение. Это ей нарочно так устроили: пусть Лиля сразу поймет, что одного звания врача еще недостаточно.

Все норовят попасть к Оброчневу. Еще бы! У него авторитет опытного терапевта. Но придет время − подождите! − и за мной побегаете, умолять станете, чтобы вас доктор Бабаян посмотрела.

− Много крови? − спросил Оброчнев.

− Бывает до полстакана. Особливо...

Оброчнев поднял руку, давая понять, что больше говорить не нужно, качал головой, будто услышал именно то, что хотел услышать, и напряженно обдумывает.

− Вы всем, доктор, делаете легче, − проговорила жена − а ему легче нету.

Оброчнев пересел к столу, вытер руки намоченным в хлорамине полотенцем. Переходя от кушетки к столу, он заметно отклонился, чтобы не задеть Лилино колено. Вел он себя корректно и дружелюбно, и по тому, как старается не коснуться ее даже случайно, Лиля поняла, что не забыл движения ее плеча на пляже, когда сбросила его руку.

− Любопытный случай, − сказал он. − Эта штука тянется у него несколько лет, а отчего − неизвестно. Поезжайте в Москву,− обернулся он к женщине.

− Так мы уже ездили! − она зло сверкнула глазами: боялась все время, что от нее хотят избавиться. − Где столько денег взять? Одного его не пустишь. Мне самой с ним ехать, вдвоем-то, а это сколько денег?! Где ж я их возьму. Я и так в долгах, как в репьях. Нет, вы уж тут лечите.

Оброчнев нагнулся к амбулаторной карточке, бурчал, делая запись.

− Лечите, лечите... Хорошо, − повернулся он к мастеру. − Будем лечить здесь. Положу вас к себе. Попробуем новое лекарство.

Женщина у дверей даже выпрямилась, обрадовалась, что не надо в Москву.

Мастер надел рубашку, привел себя в порядок, взял у Оброчнева направление.

− О каком лекарстве вы говорили? − заинтересовалась Лиля, когда они вышли.

− Секретное оружие, солнышко, − сказал громко Оброчнев. − Надежда. Хороший терапевт − наполовину шаман. Чем мы можем ему помочь? Шаманить, изгонять злого духа.

Сестра впустила сразу двоих: юркого мужчину лет тридцати и пышную холеную старуху. Мужчина забежал вперед, бормотал что-то про свою жену, которая «лежит с сердцем», про какого-то доктора Якимовича...

Лиля слыхала, что у Оброчнева есть частная клиентура − пятерка за визит, − и теперь этот человек ссылкой на какого-то доктора Якимовича заверял, что его можно не опасаться. Неужели это делается так открыто и просто?

Оброчнев из-под век косо взглянул на нее.

− Я не бог, − проворчал он. − Хорошо, я посмотрю. Заезжайте за мной к трем.

Осчастливленный, мужчина выскочил из кабинета.

Пережив минутную неловкость. Оброчнев вмиг преобразился, широко заулыбался розоволицей старухе.

− Коптишь еще небо, старая. Ну, иди сюда поближе, я тебя разгляжу.

− Здравствуй, милый, здравствуй, − говорила, усаживаясь, она. – Я к тебе в последний раз: или помирать, или спасаться. С утра мне давление разгон дает. Соседка снарядила меня к тебе: беги к Демидычу, а то помрешь. Я и помчалась. А то помру?

Между ними, очевидно, давно установилась эта манера говорить, но улыбка старухи была беспокойной, взгляд ловил выражение лица Оброчнева − старалась по нему угадать, как вести себя.

− Куда торопишься? − спросил он.

− И то верно, − улыбалась старуха, решив, что раз Оброчнев так благодушно настроен, то и ей жаловаться нечего. − Еще належишься. Старик мой помер, шестой год лежит, письмеца не шлет.

Пока она говорила, Оброчнев придвинул тонометр, наложил черный манжет на рыхлое плечо, мял оранжевую грушу, приложил фонендоскоп к синей вене на сгибе руки и слушал, следя глазами за ртутным столбиком прибора.

− Ты лучше о себе подумай, старая, − сказал он, пряча в карман фонендоскоп. − Давление у тебя двести сорок на сто пятнадцать. Ну, признавайся, отчего?

− А кто ж его знает!

− Может, мясца попробовала?

− Да я мяса сколь уж не ем!

− Что другое съела? Соленого. Или выпила?

− Что ты! Господи спаси!

Она повела глазами в сторону, потом вниз, положила руки на колени и сидела чинно с видом человека, на которого возводят напраслину.

Лиля смотрела на нее с удивлением: какая веселая и холеная. Если бы не показания тонометра, трудно поверить, что при катастрофически высоком давлении можно себя так чувствовать. Старуха улыбнулась ей.

− Уж признаюсь. Кваску сварила. Так не на дрожжах, а на тесте! − поспешила она объяснить, как будто это имело существенное значение. − Всего полстакана к завтраку

выпила.

− Сказывай!

− Я ж на тесте. Не на дрожжах. Картошки поджарила и кваску полстакана – какая уж это еда!

− Ты кто? Забываешь, ты кто? Не будешь, старая, режим соблюдать, стукнет тебя в один момент − уж это я тебе обещаю.

− Ты мне уж пропиши что-нибудь.

− Вот дибазол попьешь. Еще тебе травки пропишу, травки. Сходи в аптеку. Купи боярышника и шиповника. Заваришь на кипятке, отцедишь, остудишь и будешь пить заместо твоего квасу. И никакой жареной картошки. Иди, милая.

Она поднялась, стояла в нерешительности, что-то у нее еще было на уме, да махнула рукой, ушла, так и не открывшись.

− Зачем вы подсунули ей боярышник? − спросила Лиля.

Оброчнев, пока делал запись в карточке, молчал и улыбался.

− Надо ж выручить родное аптекоуправление, − сказал он. − Лекарственных трав на складе завал, девать некуда, Антонина Ивановна распорядилась шире прописывать их. А с ней, сама понимаешь, я не спорю.

− А завтра она прикажет антитравы, вы пропишете антитравы?

Он перестал улыбаться, и, когда повернул лицо к Лиле, оно было каким-то осунувшимся, утомленным, а глаза загорелись недобрым блеском.

− Что касается меня, − начал он, нагнетая в голос металл, − то я всегда чрезвычайно осторожно отношусь к новейшим достижениям фармакопеи. Природа щедрой рукой разбросала вокруг нас свои богатства − бери и пользуйся. Что ты мне говоришь! Я верю в науку, но я в тысячу раз больше верю траве, растению. Оно совершенно! Мы пренебрегаем народной медициной, а народ− не дурак, он веками собирал травы, лечил себя сам. Собака − и та траву себе разыщет, пожует − будьте здоровы! Ей не нужен пенициллин. Солнышко, ты только выучилась, а меня уже переучили.

− Выходит, ничего уж и возразить нельзя?

− Кто тебе сказал! Возражай на здоровье. Каждый советский человек имеет право...

Ему не дали закончить.

В кабинет с воплем ворвалась высокая женщина. Как плохая актриса, пронеслась к печке, припала к ней головой, рука с большой белой сумкой отвисла вниз, а широкая спина была удивительно спокойна, и плечи не тряслись. Неуклюжая симуляция истерики.

− Посмотрите только на нее! − развел руками Оброчнев. − Выкладывай, что случилось.

Резко оборвав вопли, женщина повернулась. Помятое лицо, еще молодое, но страшно нарумяненное на щеках, черные нарисованные брови на воспаленных надбровьях, коса венцом в несколько ярусов. Совершенно холодные глаза при такой истерике − явный дебил.

− Снимите с меня инвалидность! − крикнула она и махнула рукой, точно бросила в лицо Оброчневу ей ненужное. − На кой она мне? Я работать хочу.

− Я, что ли, тебя на инвалидность посадил? Как это я ее сниму? Обращайся во ВТЭК.

− Вы мой врач. Вы меня знаете, как облупленную. Я два года на второй группе была, а теперь меня на третью перевели. Мне работать надо. У меня дочка.

− Ну и работай.

− Не нужна! Прогнал меня. Зачем я ему теперь, директору-то?

− А в завкоме ты была?

− Та-а!.. Сними ты с меня инвалидность. Дай мне справку, что я любую работу могу делать. Я здорова!

− Как я тебе, Кузина, такую справку дам? У тебя инвалидность. И кто тебе ее снимет? Думаешь, тут дураки сидят? Тебе должны дать работу по силам. Ты не у меня рев устраивай. Ты в обком союза ходила?

− Там говорят: должны устроить. А директор прогнал: не ходи ко мне больше.

− Что значит − прогнал? − Возмущение подняло Оброчнева со стула. − Что значит − должны устроить? Почему никто не поехал на завод и не стукнул кулаком перед этим выродком по столу? Какое у него право прогонять рабочего человека?!

− Ради христа, дай ты мне справку.

− Я не даю справок. Это компетенция ВТЭКа.

− Люди! Во! − она повернулась к печке и костлявым кулаком постучала по ней. − Постучишь, железо − и то гудит. А люди, как головешки: бу-бу-бу.

− С какого вы завода? − спросила Лиля.

− А ты кто такая?

− Это наш новый врач, − объяснил Оброчнев.

− Я с бетонного, доктор. Вот посмотрите, − она двинулась к Лиле, открыв на ходу сумку, запустила в нее руку. На стол посыпались справки, потрепанные и совсем новые.

Лиля перебирала их, читала, а Кузина, обрадовавшись свежему человеку, рассказывала, с чего все это у нее началось: упала с лесов, ударилась головой о бетонную плиту, вначале ей назначили инвалидность второй группы, а недавно переосвидетельствовали, перевели на третью, а как ей жить?

− Оставьте все это мне, − попросила Лиля. − Я схожу на завод, послезавтра явитесь ко мне на прием. Спросите, где принимает доктор Бабаян. Пройдете без записи.

− Да это уж как-нибудь!

Она ушла.

− Могу тебе подбросить таких дел еще бочку, − сказал Оброчнев. − А когда лечить?

− Многие заболевания лечат справедливостью, утверждал еще Гиппократ.

− Кого вспомнила! И когда это он сказал? До нашей эры?

− Люди работали и до нашей эры.

− Солнышко, v нас есть свои заповеди. И древние греки нам не указ.

− А non nocere?

− Не вреди? Этим в основном и занимаюсь. Эскулаплю чисто и непорочно, согласно заповеди Гиппократа.

− Чего вы все смеетесь?

− А так, солнышко, легче. Хочу жить счастливо.

− Никогда не понимала, как можно быть счастливой, если другие мучаются.

− Зачем же ты стала врачом? Драпай отсюда без оглядки.

− Здоровым и счастливым тоже нужны врачи.

− Солнышко, откуда у тебя в голове такая чушь? Медицина нужна больным и несчастным. Здоровые ковыряются в зубах и отрыгивают. А я честно не требую от больного здоровья. Я лечу. В рабочее время и сверх! И не делай такие удивленные глаза. Я плачу алименты, у меня молодая женя, которую люблю, и мне тоже надо что-то лопать. Я трачу свое время, свой мозг, свои силы на пятерку, а ты бросаешь в меня камень, будто совершаю преступление.

− С чего вы взяли? Что такого я вам сказала?

− Ну ладно, ладно, − заворчал он. − Не пора ли тебе на участок?

Она спохватилась: давно пора! Сияла халат и спрятала в сумку. Перед уходом ей хотелось поблагодарить Оброчнева: как-никак, а два дня прикрывал ее своей широкой грудью. Да не знала, как он поведет себя, если протянуть ему руку. Не злопамятен ли?

− Большое вам спасибо, − проговорила она и стремительно, как получалось у нее всегда после колебания, протянула руку. Он принял ее и тряс долго.

− Смотри, я теперь твой крестный, − сменил он гнев на милость. − Обращайся ко мне, если будет трудно.

− Непременно. Куда же я без вас.

Выходя, она слышала его смех, примирительный и добродушный.

Наступал вечер. Отец сидел в шезлонге перед распахнутым настежь окном и слушал шелест тополей. Руки его отдыхали на коленях. Рассказ Лили о хамском приеме, какой ей устроили на бетонном заводе, ничуть не возмутил его, а в ней до сих пор кипит злость. Директор на все ее доводы твердил одно: пусть она самолично осмотрит производство и найдет работу, куда можно поставить инвалида третьей группы, и Кузина будет оформлена приказом сегодня же. На столе на серой лапе качался вентилятор − «подхалим», вправо и влево, вправо и влево, и ветер трепал по лбу директора прядь волос. Лиля сочла это неуважением к себе: мог бы отключить вентилятор на время разговора. Такому разве что втолкуешь. Она ему пригрозила неприятностями, если не примет Кузину, и ушла.

Отец расценил ее намерение идти в обком как глупость.

− Не горячись, − сказал он. − Что значит свернуть шею директору завода? Это очень просто? Наивная ты девчонка. Войди в его положение − производство у него тяжелое, люди наперечет, а план давай.

− А что делать тем, кто выдохся?

− Им, конечно, можно посочувствовать... Тебя что волнует, скажи: манеры директора или судьба этой женщины?

− И то и другое.

− Слишком много. Директора надо прижать, и Кузину твою он устроит.

− Почему прижать? − закричала она. − Почему он сам этого не сделает?

− Это глупые вопросы. Кто тебе сам будет делать то, чего не хочет? Посмотри, как мне приходится каждый день. Москва, слава богу, согласилась на новую больницу − этого я добился, и «скорую помощь» мы разместили у себя. Но можно ли повернуть все

по-другому, если нет терапевтического корпуса? А химкомбинат даже не чешется, хотя обязан закончить строительство в этом году. Думаешь, директор там злой человек? Ничуть, мы всегда здороваемся за руку. Но без нажима ничего не сделает.

− Я этого не понимаю.

− Что ты не понимаешь? Какая ему охота возиться с больницей? Вот и старается нырнуть под любую зацепку, а я каждый день ломаю голову, кого бы на него еще натравить... Обком − крайнее средство. Прибереги его. Начни с газеты − они такие вещи любят. У тебя никого там нет?

− С кем я училась, разъехались.

− Надо разузнать у Димы. Он здешний.

− Я не хочу с ним иметь дела. Попрошу Оброчнева.

− Попроси, да имей в виду, что исполнение желаний зависит от наших возможностей, наши возможности − от чужих обещаний, а обещаниям Оброчнева − грош цена.

Этот неожиданный афоризм ее рассмешил и успокоил. Отец тоже улыбнулся, устроился в шезлонге − слушать шелест тополей.