Из жизни общажной⁠⁠

Я до сих пор спокойно ем хлеб с майонезом, если надо. Просто хлеб с майонезом сверху.

А в общежитии это было основным блюдом.

Берёшь батон, режешь вдоль, выливаешь гору майонеза и сидишь, точишь. Непременно со сладким чаем. Было вкусно. А кто-то сейчас явно передёрнулся, справляясь с омерзением и тошнотой.

Мы разбирались в сортах майонеза, как ведущий французский сомелье – в винах. Они отличались по вкусу, запаху, питательности и цене. Помню, я ходил вдоль прилавков, прикидывая: смогу ли дожить до следующих денег, если куплю вкусную «Рябу» или «Слободу» вместо доступного, простого и дешёвого «Скита» в ведре. А иногда, когда нас всё доставало, мы брали проверенное временем меню: ящик пива и пару батонов хлеба. На пиве можно прожить довольно долго. Мы называли его «жидкий хлеб».

Мы были худощавы, вечно голодны, и в головах у нас было всё что угодно, кроме учёбы. Учёба воспринималась как необходимое, неизбежное зло, поэтому каждую сессию, получив заветное «уд.» или даже «хор.», мы чувствовали себя так, будто отрубили сказочному чудищу одну голову из доброго десятка. Но на следующий год головы вырастали снова, и даже множились.

В нашем общежитии, как и много где в двухтысячных, был строгий пропускной режим. Гости получали временный пропуск, и были обязаны покинуть режимный объект до восьми вечера. Привести друзей на ночь, чтобы попьянствовать в тёплой компании, или, пуще того, девушку – было невозможно. По крайней мере, в этом была абсолютно уверена бабушка-вахтёрша — и деканат. Мы не спешили их разубеждать.

Ночью общежитие оживало. Днём оно было достаточно тихо и пусто. Вечерами же отовсюду слышался гомон, музыка, разговоры. Но именно ночью оно жило своей, непонятной постороннему человеку, жизнью. Когда я думаю про наше ночное общежитие, мне неизменно вспоминается «Дом, в котором…».

Ночью в общежитии появлялись кошки.

Кошки жили в нём всегда, на каждом этаже – по одной-две, им насыпали дешёвого корма или просто отдавали объедки со столов, и они никогда не шли на руки, затисканные с младенчества сотнями студентов. Но именно ночью кошек становилось много. Никто не знал, почему. Ты шёл по коридору, и в неверном свете одной-двух ламп на тебя неизменно смотрели десятки кошачьих глаз.

Хотя, может быть, это двоилось в глазах от юношеской влюблённости, голода или пива. Или от всего сразу.

Ночью, остановившись на любом этаже и прислушавшись, можно было отчётливо услышать негромкие звуки старой радиолы, через помехи играющей что-то из семидесятых. Шутника с радиолой искало не одно поколение студентов, но безуспешно. Наконец, все стали относиться к этому как к ещё одной, не самой большой, странности. Одно время среди первокурсников ходила легенда, что при очередном ремонте где-то в вентиляции замуровали старое радио, и оно до сих пор играет. Тем, кто вечно хочет найти хоть какой-то ответ, такого объяснения хватало. Их не смущало то, что репертуар радиолы не совпадал ни с одной из доступных радиостанций.

Ночью общежитие казалось в несколько раз больше. Возможно, потому, что в коридорах уже не было людей. Гулкие шаги были обманчивы: там, где не горели лампы, темнота зелёными, кошачьими глазами скрадывала и поглощала звуки. Так что идущего тебе навстречу человека можно было просто не заметить, пока не окажешься совсем близко.

Ночью я неторопливо гулял мимо рядов дверей, впитывая невнятные голоса, запахи, шум, и гадал, что происходит в той или иной комнате. Иногда тянуло постучаться. Но это, всё-таки, было общежитие, так что я просто проходил мимо.

В ветреные, осенние ночи общежитие дышало и вздрагивало. Наверное, у него ломило кости.

И, наконец, ночами в общежитии можно было заблудиться. Ты шёл гулять, слабым фонариком обводя стены и рассматривая надписи, что днём ускользали от твоего взгляда, а потом, очнувшись, долго не мог понять, на каком этаже и в каком крыле находишься.

Среди среднестатистической пошлости – как в виде текста, так и наскальной живописи – попадались действительно интересные вещи. Я даже не говорю сейчас про на удивление острую романтику – к примеру, на третьем этаже, около пожарной лестницы, сильным, размашистым мужским почерком было начертано: «Я вышел в моё небо». И, чуть ниже, убористым женским – «А лучше бы в моё…». Весной такая романтика расцветала особенно ярко. Имён под этими надписями не оставляли. Говорят, когда-то за подобный вандализм могли выселить из общежития, но затем в нём сменилось руководство. Новый комендант вскоре махнул рукой на расписывание стен, а привычка писать анонимно – осталась.

Нет, интересным здесь было общение. В пору расцвета ICQ, чатов и прочего – на стенах общежития процветала неторопливая, короткая, невероятная переписка, которую можно было читать не отрываясь. Это было странно. Говорили обо всём. Иногда – о чём-то, что было совершенно непонятно тебе, как будто написано на другом языке. Слова понятны, а смысл – нет. Говорили вдвоём, втроём, вдесятером. Нового сообщения можно было ждать через сутки – или через месяц. Традиционно все старались оставлять их незаметно, так что можно было, к примеру, представить себе, что сообщения появляются сами по себе. А это интересней, чем узнать, что их пишет толстый очкарик Веня из двести второй.

Иногда мне казалось, что некоторые сообщения написал я сам – такие они были знакомые и близкие. Я никогда не отвечал на них – мне не хотелось разочароваться.

В общежитии всегда очень уважали личное пространство. Или не уважали – как посмотреть. В любом случае, никто не мешал тебе заниматься чем-то шумным, а ты не мешал заниматься чем-то шумным другим. Между комнатами царил холодный, сдержанный нейтралитет, что совершенно не мешало устраивать групповые попойки по какому-нибудь случаю, или же ночами писать друг другу сообщения на стенах. Впрочем, писали далеко не все. Ещё меньше признавалось в том, что пишут.

Зато пили почти все. Это было то время, когда предложение выпить вызывает жуткий энтузиазм и прилив сил. Мы ещё не умели веселиться без алкоголя – без него нас не отпускали наши проблемы.

Я всегда говорил, что общежитие отлично учит не страдать от одиночества в толпе и не смешиваться с ней. Вряд ли кто-то из нас задумывался, как сильно пригодится это умение в будущем.

А ещё в общежитии можно было найти что угодно. Пусть через десятые руки, пусть обойдя кучу комнат, но ты, наконец, слышал: «Миша из триста четырнадцатой говорил, что недавно у кого-то брал». И ты шёл к Мише из триста четырнадцатой. А от него – к Лёне. А от него – к Пете… Правда, иногда круг замыкался. И ты шёл дальше, пытаясь догнать вещь.

В общежитии был свой, особенный запах. Сильный, больничный запах хлорки, которой пользовались уборщицы, появлялся по утрам – и сразу сдавал позиции.

Он уступал запаху еды, носков, сигарет, пива, дезодоранта и кошек. Эти запахи превращались в странную смесь, которая с тех пор чётко ассоциируется у меня с общежитием. Не с домом, нет – общежитие не было домом ни для кого. Но с местом, в котором действуют свои законы, и в котором огромное количество разных людей умудряется друг другу не мешать.

И я до сих пор спокойно ем хлеб с майонезом, если надо, и не смешиваюсь с толпой, не страдая от одиночества.

Но в то время каждый из нас, вместе со своим одиночеством, никогда не был один.

Лишь много позже понимаешь, как это бывает важно.