Для чего восстанавливать силы?⁠⁠

Пост в Лигу психотерапии.

Это цикл постов с тэгами "Лидия Гинзбург" и "дистрофия", в котором мы читаем о жизни блокадников - людей, переживших военную блокаду города, которая длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, почти 900 дней.

Посты могут содержать шокирующий контент, поэтому, пожалуйста, поставьте тэг "дистрофия" в игнор, если вы впечатлительный человек.

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"Сейчас, в периоде передышки, когда импульсы страдания не так могущественны и принудительны, для занятий бытовыми делами требуется даже больше душевных усилий. Зато мы не делаем уже какие попало судорожные движения, отыскивая частицу еды, тепла, света. Бег по кругу приобретает отчасти характер режима.

Для многих режим, рабочий порядок всегда был недостижимой мечтой. Не давалось усилие, расчищающее жизнь. Теперь жизнь расчистило от всяческой болтовни, от разных заменителей и мистификаций, от любовных неувязок или требований вторых и третьих профессий, от томящего тщеславия, которое гнало людей туда, где им быть вовсе не следовало, но где преуспевали их сверстники и друзья, что, естественно, не давало покоя.

Мы, потерявшие столько времени, — вдруг получили время, пустое, но не свободное.

Эн тоже всю жизнь мечтал о рабочем режиме дня и даже считал, что режима не получается только из-за привычки поздно вставать (привычка ленинградцев, если они не связаны ранней службой). Все всегда начиналось с того, что утра уже нет, что уже непоправимо испорчено прекрасное переживание полноты, непочатости предстоящего дня. Всё уже всё равно было испорчено, и потому Эн с облегчением выпускал себя из рук, и дальше оно уже шло, как придётся.

Теперь же причинно-следственная связь импульсов и поступков была грубо обнажена и завинчена. Он просыпался в шесть часов, потому что, как и все в городе (кто не дежурил), рано ложился, и сразу вставал, потому что ему хотелось есть или он боялся, что ему захочется есть.

Он делал с утра домашние дела — не сделать их, отложить было бы смерти подобно. Он шёл в редакцию, где работал, поскольку по крайней близорукости его не взяли в ополчение и в армию. В определённый час он шёл в свою столовую, потому что никоим образом нельзя было пропустить там обед, который, может быть, дадут без выреза талона (в этой столовой так иногда бывало)".

"После обеда он опять шёл в редакцию, где еще много было работы. Потом возвращался домой, потому что ещё полагалась вечерняя еда, да и идти больше было некуда. Таня уехала, сказав все возможные слова о том, что она уезжает и оставляет его (разумеется, он уговаривал её уехать) совсем не потому что... а, напротив того, потому что... Друзья и товарищи ушли на фронт или тоже уехали. Он ужинал и сразу ложился, так как вставал в шесть часов, и в десять ему хотелось спать.

Но этот уклад, непререкаемый и точный, в основном управляемый триадой еды, ещё не был режимом, но безжизненной схемой режима. Режим существует для чего-то. Эн не чужд дистрофической идее восстановления сил, мотивировавшей всякую всячину, и в особенности тотальное подчинение времени трём этапам еды. Но он уже спрашивает: для чего восстанавливать силы?

Он не спрашивал бы, если бы воевал или стоял у станка на заводе. Но он периферия войны, почти слитая с фронтом и отделенная от него иным качеством своей несвободы. В периферийном мире все пока негативно. Даже работа. Даже самая полезная тыловая работа расположена в том же кругу, где еда, где забота об огне и воде.

Тяжким усилием воли, привыкшей к однообразной серии жестов, нужно где-то, в каком-то месте раздвинуть круг и втиснуть в него поступок. Если человек умеет писать, то не должен ли он написать об этом и о предшествовавшем. Где-то, скажем, после домашних дел час-полтора (больше не отдаст вращательное движение дистрофической жизни), чтобы писать. Тогда оживут и потянутся к этому часу все другие частицы дня, располагаясь вокруг него иерархически.

Может быть, с утра, на отрезке домашних дел, вынося грязное ведро или прочищая времянку, можно будет обдумывать. Или на ходу, когда идёшь в булочную или обедать. В очередях думать невозможно, и невозможно думать или писать после обеда. Это время упадка воли. К вечеру опять становится легче".

"В часы же послеобеденной режущей тоски вообще не следует думать. Лучше сидеть в редакции и работать (плохо тем, кто не работает, а только ест и голодает) и слушать рассеянно голоса сослуживцев (хорошо, что вокруг голоса!).

Ну, а нужно ли писать? А вот нужно ли ещё писать? Или один только есть поступок - на  фронт! Драться с немцами... Прочее от лукавого.

А увидевшим то, о чем пишущие хотели написать, должно быть, уже никогда не понадобится, чтобы им писали об этом, о чем бы то ни было... Но память не соглашается отступить; она стоит на своём, и забвение стоит на своём. Забвение сохраняет жизнь вечным обновлением сил, желаний и заблуждений. Оно вернёт жизни необходимую ей суету сует — после мук плоти и духа столь безмерных, что возвращение казалось уже невозможным".

"Тянется, до отказа натягивается резиновая ткань жизни; но вот ослабел нажим, её отпустили, и резина мгновенно устремилась обратно, к исконным своим пределам и формам. То, что открывается человеку в пограничных ситуациях, — закрывается опять. Иначе, например, люди нашего поколения были бы давно непригодны для дальнейшей жизни.

Не метафизическая субстанция, не сама себе равная душа XIX века, но непрерывная смена ситуаций, вызывающих реакции, рефлексы. Пусть так, но в ситуацию всякий раз попадает некая относительно устоявшаяся система биологических и социальных данных, вступивших между собой в единственное — одновременно и типовое-сцепление (единичный характер), а мы все удивляемся — то неизменности человека (ничего не забыл и ничему не научился), то его изменяемости. Между тем оба начала взаимодействуют. Устоявшаяся система непрерывно приспособляется к переменным ситуациям и непрерывно стремится к своему исходному состоянию.

Толстой понимал обратимость пограничных ситуаций. Он знал, что небо Аустерлица распахивается только на мгновенье; что Пьер в промежутке между дулом французского ружья и царским казематом будет опять либеральным барином.

А нам-то тогда казалось... Разумеется, вам казалось: после этого разве возможно когда-нибудь снова болтать, например, о лирическом герое... Да, казалось... но почему, но кем установлено, что дистрофия — реальность, а обыкновенная жизнь — наваждение? Что, раз заглянув в реальность, не захочешь наваждения?

Вот мы и блюдём закон забвения, один из краеугольных в социальной жизни; наряду с законом памяти — законом истории и искусства, вины и раскаяния. О нём Герцен сказал: «Кто мог пережить, должен иметь силу помнить»."

Цитаты со страниц 529-532 указанного издания.

Комментарий 1:

Л. Гинзбург сама пережила блокаду и работала на радиовещании. До войны она была преподавателем русского языка и литературы, писала (как прозаик и как литературный критик) и описывает человека, которого в наши дни называют "фрилансером", "самозанятым", сравнивая его с трудящимся, чей режим дня задаётся извне, потребностями рабочей смены на производстве. Отсюда её слова Для многих режим, рабочий порядок всегда был недостижимой мечтой.

Это тема, которую в современной психологии обсуждают как потребность в organizing, структурировании времени, пространства, социальных отношений, своих целей или как неспособность структурировать своё время, поддерживать порядок в вещах, соблюдать взятые на себя обязательства, быть пунктуальным или ставить приоритеты в жизни, выделяя главное и второстепенное. Структура vs аморфность.

Герой повествования, Эн, пришёл из аморфного мира, где всё пущено на самотёк и идёт, как придётся. Это бесформенность (от неспособности задать жизни форму и поддерживать, удерживать её самостоятельно). В век компьютеров и интернета он увлекался бы статьями психологов о прокрастинации :)

Травматический опыт голода и холода в блокадном Ленинграде открывает ему, что жизнь может быть организована / структурирована / оформлена физиологическими потребностями, нутром, тем, что внутри него. Л. Гинзбург пишет, что мыслящему человеку бессмысленность этой физиологической схемы тяжела сама по себе. Его мучит потребность поступка, - потребность в самоактуализации.

Комментарий 2:

В желании не жить только жизнью брюха, а жить жизнью духа, совершить поступок, и есть расхождение с теорией А. Маслоу, кардинальное.

Желание Эн знать, для чего восстанавливать силы, это уровень потребностей в уважении и признании. Он не спрашивал бы, если бы воевал или стоял у станка на заводе, - замечает Л. Гинзбург, но у её героя слабое зрение и его не призывали на фронт.

Ну, а нужно ли писать? А вот нужно ли еще писать? Или один только есть поступок-на фронт! Драться с немцами... Прочее от лукавого. И потребность думать никуда не делась: Может быть, с утра, на отрезке домашних дел, вынося грязное ведро или прочищая времянку, можно будет обдумывать. Согласно теории Маслоу, такие желания не могли возникнуть у человека, находящегося в невыносимых условиях голода и холода, когда не удовлетворены его базовые потребности.

Практика показывает, что жизнь духа и жизнь брюха увязаны иначе, чем предположил американец.

Комментарий 3:

Я уже упоминала про резильентность, - способность психики, которую изучают сейчас в академическом психологическом мире, пытаясь выяснить, почему у одних людей развивается ПТСР после тяжёлых стрессов, а у других - нет. Почему советские люди военного поколения, про которых Л. Гинзбург пишет Иначе, например, люди нашего поколения были бы давно непригодны для дальнейшей жизни. пережили ужасы войны и радовались мирной жизни?

Л. Гинзбург наблюдает действие резильентности (упругости, способности психики "отпрыгивать" травматический опыт) на себе. Она, со свойственным писателям чувством слова, сравнивает блокадный опыт с "резиновой тканью жизни", не ведая о предстоящих академических штудиях подобной эластичности и о психотерапевтических размышлениях о проработке нарратива и забвении.

Для желающих поупражняться в академическом английском, лекция Lori Haase, Ph.D. 2014 года. Она Assistant Professor, Department of Psychiatry, UC San Diego School of Medicine, The Neurology Center of Southern California, School of Medicine at the University of California San Diego на эту тему. Рекомендует развивать mindfulness, то есть осознанность и само-рефлексию, чтобы повысить устойчивость к переживаниям. Равняться на Эн :) образца 1941.

https://youtu.be/qgYSqeW3FbQ

Лечить травму может человек, который сам падал и поднимался, был раздавлен обстоятельствами и снова собрал себя сам, был в пограничной ситуации и знает, как выживают и изживают из себя подобный опыт. Ему не надо объяснять, что психика может сама "исторгать из себя" пережитый ужас. Он знает, как возвращаются к жизни после плохого. Теоретики, кто не знает, говорят про "раненого целителя", практики, кто умеет, знают, что раны затягиваются, потому что их собственные раны зажили.