navuh0d0n0s0r

Итак, к моменту вскрытия склепа, останки весят уже килограммов 15-20, что немаловажно: их все время носят на руках и упаси господи им коснуться земли! В течение дня перетряхивания костей, главная обязанность покойников—молчать да слушать, с чем они обыкновенно отлично справляются: на Мадагаскаре нет ничего даже отдаленно похожего на вудуизм, с его культом бродячих мертвецов и выплескивающегося из могил зла.

Нет, малагасийские мертвецы спокойны, дружелюбны, участливы: фамадихана в том и состоит, что родственники наперебой делятся с мумией радостями и горестями, рассказывают о детских шалостях младенцев, забавляют житейскими анекдотами и так далее.

К праху, обычно, подходят гурьбою, потому семейная хроника минувшего года напоминает галочий галдеж, хотя торжественности момента больше подходило бы грузинское многоголосье: «Где же ты моя Сулико?! Без тебя здесь так весело и легко!» Политико-воспитательный момент тут важен: мОлодежь и пОдростков приучают уважать предков, а также понимать свое место в веренице членов патриархального семейства—в цепи, что из мглистого прошлого тянется в туманное будущее. Покойник тем временем, в процессе вальсирования с ним, превращается в божество, в его составную часть, которая называется разАн.

Перед повторным упокоением саван делят на сотни кусков: такой лоскут лечит от бесплодия и вообще прекрасно устраивает дела смертных—незаменимая в обиходе вещь, короче. И вот покойник вновь упакован в домотканую пропитку и опять отправляется в склеп—теперь уже на семь лет. По истечении этого срока он утрачивает всякую связь с миром бренным: таким образом, выходит у всякого покойника на Мадагаскаре 2 бенефиса. Первый—переходный, второй—прощальный. Удивительное дело, но это языческое безумие церковью просто не замечается: туземцы—что дети, христова невеста к ним снисходительна. В точности также Ватикан спокойно принимает Санта Муэрте--мексиканскую Святую Смерть. И гаитянский вудуизм католиков не коробит: в Порт-о-Пренсе Барон Суббота и Жезю Кри совершенно равноправные административно почитаемые святые. С чего бы малагасийцам обнаруживать бОльшую религиозную нетерпимость? Тем паче, что терпимость тут в основе житья-бытья: островитяне—они представители 2 рас. Негры являются автохтонами и заселили этот клок земли чуть не вместе с лемурами и баобабами. А 15 веков тому Мадагаскар колонизировали азиаты, расово близкие малайцам: и вот живут с тех пор, как водка с мартини—взболтанные, но не смешанные, бок о бок, но без перекрестных браков. Об этом, однако, в следующий раз

Лавочка пожилого мага уставлена «поющими кубками»: китайцы 2 с половиной тысячи лет тому назад приметили, что бронзовые котлы можно заставить звучать, если их просто потереть войлочными тряпицами. Искусство это оттачивалось из поколения в поколения, а теперь доведено до совершенства: настоящий гуру не только заставит сосуды петь низким голосом, но у него холодная вода в кубках закипит, забурлит.

Это все, конечно, только шалости резонанса: стенки кубка вибрируют, рождают волны, которые стакиваются в движении навстречу друг другу—вот вам и холодное кипение. Но дирижеры поющих кубков еще и практикуют лечение тем же резонансом. От чего? Да практически от всего. Помогает ли? Бог весть, но впечатление производит:

Непал—страна древняя: бог весть, когда сюда пришли люди, но уже полторы тысячи лет тому назад в этих местах существовало государство. Вернее, множество мелких царств. Едва ли не лучший источник сведений о седой древности—это, как ни странно, не летописи и хроники, а монеты. Маленькие кружочки металла сообщают нам об ушедших эпохах главное: кому люди в ту пору поклонялись и кем управлялись. Монеты, в отличие от анналов, не практикуют ни ложь, ни умолчание: опять же, отчеканенное в серебре или золоте уже не исправишь задним числом, чтобы удревнить или облагородить прошлое Отечества

Только на территории нынешней столицы существовали несколько княжеств—Лалитпур, Бхактапур, собственно Катманду: они воевали, объединялись завоевателями, вновь обретали самостоятельность. Единому Непалу всего-то 250 лет: история страны коротка, но в ней есть, чем гордиться. 200 лет назад Британия так и не сумела завоевать королевство: после 2-х лет сражений, правитель из Катманду уступил белому человеку лишь право контроля над внешними сношениями—право не особенно драгоценное, поскольку Непал внешним миром никогда особенно не интересовался. Лишь полвека назад гималайское королевство слегка приподняло железный занавес и допустило в страну иностранцев: впрочем, в жизни туземцев это особенных перемен не произвело. Непальцы умудряются существовать так, словно на дворе совсем не 21-е столетие: они, впрочем, живут и не в средневековье. Нет, их национальное время внеположено настоящему, прошлому и будущему—оно словно бы застыло янтарем, в котором люди—только мошки.

По правде говоря, Йемен чуть было не остался в памяти самым безумным местом на земле, но вовремя реабилитировался. Там у меня местная диффензива отобрала прямо у самолета обе видеокамеры, что были с собой: взятка потребовалась, натурально, но еще и топтуна приставили—рыцаря мятой рубахи и тапок-шлепанцев.

Он вечно жевал кат, ждал обеда и звал в каждую мимоезжую харчевню: это было утомительно, поскольку прокорм и извоз гэбульника был моей обязанностью. Зато камеру вернули, а парень оказался вполне добродушным и в кадр не лез—скорее, из кадра выпрыгивал. Жалко его—нынешняя йеменская война именно по таким, как я понимаю, прокатилась. Ну, погрустили и двинем дальше—к глиняным небоскребам Аравии, на свадьбу Усамы бин Ладена и к настоящим бедуинам

Свадьба бин Ладена была в Хадрамауте—места более странного я в жизни не видел. Представьте себе ровное, как стол, горное плато, а в нем—ветвящиеся трещины.

Вот в одной такой вот трещине и завелись когда-то Бин Ладены: люди живут глубоко на дне расселины, а между ее отвесными склонами часто и сотни метров не будет. Йемен деловито так воюет со времен Лоуренса Аравийского и более ранних: оружия здесь больше, чем народу—уже лет двести сюда устаревшее свозят, так что в лавке легко купить и гладкоствольный мушкет, и ППШ, и томми-ган.

Я был здесь до нынешней заварушки: тогда только людей изредка крали, да иногда взрывали—сейчас там вроде, наоборот, изредка не крадут и не взрывают. Но машина с солдатушками нас и тогда сопровождала до самого Хадрамаута. Приехали мы в родовое село Бин Ладенов, а там веселье: какую-то Бинладениху за бин Ладена отдают—все здесь друг другу родственники.

Выяснилось, что Усама—вполне себе негр: генетически, при этом самую малость, конечно. Здесь бинладеновский клан, пополам, белокожей и черно-коричневый—хотя на лицо они европеоиды, с тонким носом и губами. Может, в негроидности солнце виновато, а, скорее, просто Африка близко. Бин Ладены были гостеприимны: никого из нас не украли и даже улыбались. И хлебосольны они, наверное, тоже—да кроме дырявой джуббы у них мало что есть. Невеста, кстати, праздновала в изоляции—к ней только женщин допускали. А глиняные небоскребы выстроены неподалеку, в городе Шибам: его именуют аравийским Манхэттеном—выходит, теракты 911 связаны с генетической памятью Усамы, если он имеет к ним отношение, конечно.Кирпичи необожженные, арматура из жердей, этажей от 8 до 10: принято считать, что технология возникла в 15-м веке.

И ведь стоят, не падают, а неба на улочках там не видать—совсем, как во взрослом Нью-Йорке. Хотя йеменская перманентная война из-за глиносопромата переживать не велит: кроме как под руинами, есть тысяча более легких способов погибнуть. А бедуины в Йемене лихие—не то что дрессированные египетские, которых с рук кормят. У этого в джипе 2 калашниковых, а в шатре—то ли две, то ли три жены: отчего-то засекретничал бедуин.

Жил он тем, что водку из Джибути в Саудовскую Аравию контрабандой возил—и либо прибыль в десять концов, либо секир-башка, поскольку саудиты с контрабандистами не церемонятся. Коз и верблюдов этот бедовый номадтолько для блезиру держал, поскольку они отъедалиот накоплений чувствительную долю: за бедуинские скрепы и посконность тоже приходится платить. Но самым странным в Йемене было даже не это все, а другое: тут просто моресамого разнообразного оружия.

Это не считая джамбийи—традиционного кинжала за поясом. Автоматы и питолеты понаехавшие сдавали в гардероб на КПП: ну, никто не обыскивал, а потому отдал винтовку с человека, получилномерок, а сколько и чего у тебя под ковриком в салоне—твое дело. И, кстати, до войны смертоубийство было редкостью—из-за кровно мести. А коллекции тут составлялись самые диковинные: туземцы предпочитали минометы и снайперки, а человек со вкусом вполне мог себе взвод ландскнехтов по образцам века 16-го вооружить. Славная была страна—небезопасная и бедная, но обаятельная. Теперь от нее, конечно, мало что осталось.

Представители другой расы попервости все кажутся на одно лицо. Катманду и его обитателей, их неповторимость начинаешь замечать постепенно, но уже на второй-третий день непальскую столицу и непальца опознаешь на любой, самой мутной и выцветшей фотографии. Ну, впрямь, с чем его можно спутать, этот вычурный город красного кирпича, в котором живут миллионы индуистских богов и божков, а еще—отовсюду пялятся оскаленные демоны?

Перед каждым, добрым или злым—лепестки лотоса или щепоти риса: бессмертные тут часто питаются получше смертных. Катманду—тот редкий город, где люди и религия не сосуществуют: нет, люди тут в религию погружены с головой, в ней утоплены, ею дышат, ее пьют, непальцы пребывают в религии как медицинские препараты в формальдегиде, только что люди еще рождаются, живут, умирают. Ритуал ухода, который также—движение к новому рождению, совершается в центре города, в храме Пашупатинатх. На берегу реки Багмати расположены платформы для кремации: пепел умершего отправляется в священные воды--те самые, кстати, что поступают в городской водопровод.

Кремационный конвейер действует с рассвета до заката. Выше по течению—платформы для покойников из высших каст, а оттуда и вниз—престижность места и статус касты, последовательно, все убывают. Это сказывается на всем: жрец прощается с покойным дольше или быстрее, для очищения плоти сожжением используются либо кипарис, либо дуб, либо совсем уж какая-нибудь акация.

Кремация—дело небыстрое и дорогое: в Непале дрова дороги и те семейства, что победнее, могут себе позволить испепелить покойника лишь в общем и целом. Недогоревшее отправится в реку Багмати и будете унесено волнами в жирно-радужных разводах куда далеко, к фильтрам городских коллекторов, а может—дальше, в Индию, в воды священного Ганга.

В священном бульоне Багмати плещутся ребятишки из неприкасаемых—потому что жарко, конечно, но есть еще и шанс выловить каплю золота, в которую спеклись сережка, кольцо или зубная коронка.

По склонам берегов реки носятся макаки—их развлекает людская суета плюс кое-что перепадает от поминальных трапез. В пещерах под храмом Пашупатинатх сидят святые отшельники садху и раздумчиво курят гашиш. Из дыма ветер плетет кольца—затем несет их к югу, и переходит к северу, кружится, кружится, и возвращается на круги своя. А рядом, в переулках храма, уже занимаются не духом—здесь лечат плоть, чтобы ей всеочищающее пламя потребовалось как можно позже.