dansugralinov

Неплохая завязка для кино.

По американскому WhatsApp’у ходят скриншоты FB-поста Клаудии Дикерсон о том, что происходило в США в связи с коронавирусом. Мне кажется, вам будет интересно ознакомиться с моим немного вольным переводом и пояснительными примечаниями.

КОРОТКО О СОБЫТИЯХ ПОСЛЕДНИХ 3 НЕДЕЛЬ В США

АМЕРИКА: О боже! Коронавирус! Что нам делать?

КАЛИФОРНИЯ: Закрывайте нахрен свои штаты и останавливайте все.

АМЕРИКА: Погоди… что? Почему?

КАЛИФОРНИЯ: Потому что у нас здесь живет 40 миллионов человек, и мы сделали это раньше, и это работает...

КАЛИФОРНИЯ: Также он сказал, что ветряные мельницы вызывают рак. Закрывайте нахрен штат.

ТЕХАС: Но президент сказал, что выявлено только 15 случаев и скоро не останется ни одного.

КАЛИФОРНИЯ: Президент не умеет считать до пятнадцати. Он даже не сможет правильно написать это число. Закрывайте нахрен штат.

НЬЮ-ДЖЕРСИ: Мы тоже?

КАЛИФОРНИЯ: Да, вы, ребята, тоже. Как тогда Кристи (прим. губернатор Нью-Джерси с 2010 по 2018 гг.) перекрыл вам мост, только сейчас весь штат.

ФЛОРИДА: А как же все те дети, что приехали к нам на весенние каникулы (прим. Флорида — штат огромных тематических парков развлечений, таких как Universal, Disney World, SeaWorld)? Они же потратили кучу денег здесь!

КАЛИФОРНИЯ: Эти дети придумали Tide Pod Challenge (прим. — челлендж, в котором дети проглатывают капсулы стирального порошка Tide, довольно токсичные). Закрывайте нахрен штат.

ЛУИЗИАНА: Давайте дождемся и сначала проведем Марди Гра (карнавал перед католическим Великим постом, особенно празднуемый в Новом Орлеане, Луизиана). Он развлечет людей.

КАЛИФОРНИЯ: И убьет их. Закрывайте нахрен штат.

ДЖОРДЖИЯ: Окей, ладно, но как насчет того, чтобы оставить наш штат открытым ради всех наших мега-церквей? Может быть, нам стоит усердно молиться до тех пор, пока коронавирус просто не уйдет?

КАЛИФОРНИЯ: Что сработает, как огромный соблазн для массовых расстрелов. Иисус сказал нам сказать вам закрыть нахрен штат.

ОКЛАХОМА: Как насчет тигров? (Прим. — в 2015 в результате мощных торнадо, прошедших в американском штате Оклахома, на свободе оказалось несколько тигров).

КАЛИФОРНИЯ: Как насчет дантистов? (Прим. — возможно, речь идет о том, что в Оклахоме около семи тысяч человек могли заразиться ВИЧ и другими инфекционными заболеваниями в стоматологической клинике, эта новость вызвала большой резонанс в 2017).

ВАЙОМИНГ: Погодите-ка, может нам стоит закрывать округ за округом, как сказал президент?

КАЛИФОРНИЯ: Прекратите вести себя так, будто в Вайоминге есть округи. В Вайоминге нет округов. Вайоминг сам один округ. Закройте его нахрен.

ПЕНСИЛЬВАНИЯ: Но уголь! (Прим. — штат славится добычами угля).

КАЛИФОРНИЯ: Но смерть! Закрывайтесь нахрен.

ЗАПАДНАЯ ВИРДЖИНИЯ: Ну а мы-то? Мы вообще последний штат, получивший коронавирус!

КАЛИФОРНИЯ: И не заставляйте нас объяснять, почему так случилось. Закрывайте нахрен.

СЕВЕРНАЯ КАРОЛИНА: Но ведь у нас должна пройти Национальная Республиканская конвенция! (Прим. — съезд, на котором республиканцы выберут своего кандидата в президенты).

КАЛИФОРНИЯ: Закрывайте… Окей, ладно, делайте, что хотите.

Лето

Жила-была девочка Оля. Ей было пять лет, и она была очень счастливым ребенком и жила обычной детской жизнью — ходила в садик, любила играть со своими куклами и дразнить кошку Ваську-Василису.

Но больше всего на свете она любила маму и папу. Они часто играли с дочкой, баловали ее, покупали новые игрушки, водили в парки развлечений, в кино, возили на море. Подружки в садике завидовали Оле и говорили, что ее папа с мамой очень добрые и веселые.

Особенно сильно баловал Олю папа. Он никогда ей ни в чем не отказывал.

«Я — папина дочка!» — гордилась Оля. — «А мой папа — лучший в мире!».

Оля любила гулять с папой во дворе — зимой он катал ее на санках, играл с ней в снежки, помогал лепить снеговика; летом играл в мяч, возился с дочкой в песочнице, покупал мороженое и лимонад. Папа был очень большой, выше всех, и когда Оля была с ним, она не боялась ничего-ничего.

А мама… Мама была самая красивая! И самая добрая! Мама никогда не ругала, не кричала, но Оле самой хотелось ее слушаться, чтобы не расстраивать. Даже папа слушался маму, хотя был в сто раз больше нее и работал большим начальником!

Так они и жили, весело и дружно.

Осень

Тварь поначалу приходила только ночью. Родители к этому времени уже спали.

Оля, свернувшись под одеялом, приподняв край, подглядывала за тварью. В свете луны и фонарей за окном на потолке виднелось небольшое, с детский кулачок, переливающееся пятно, то черное-черное, чернее ночи, то с фиолетовым проблеском, то с ядовито-зеленым. А иногда так и вовсе наливалась чуть светящимся багровым.

Проявившись, тварь долго сидела неподвижно, словно набираясь сил, а потом редкими, незаметными глазу скачками передвигалась в сторону родительской кровати.

Оля поначалу и не воспринимала тварь как нечто живое, думала просто грязь или пыль на потолке, но потом поняла — тварь движется, и от угла над книжной полкой доползла до люстры. Путь этот занял весь сентябрь.

Если присмотреться, можно было заметить, что у нее есть щупальца, длинные усики-антенны и клешни, поэтому Оля про себя называла ее Крабиком. Крабики — милые, Оля была на море и знает. Значит, и Крабик добрый, не обидит.

Кошка Васька не любила тварь, и когда та появлялась, возмущенно шипела и убегала прочь из комнаты.

В ноябре, сразу после первого снега, Крабик уже обогнул люстру и был почти над кроватью родителей. Теперь он был виден и днем.

В декабре Крабик дополз до папы с мамой и навис над их головами.

А потом вдруг пропал.

Зима

Однажды папа не пришел домой после работы. Оля хорошо запомнила этот день, потому что тогда она больно поранилась, порезав палец, и очень ждала папу, чтобы пожаловаться ему. Он обычно брал ее на руки, и шептал в ухо, утешал, а потом начинал шутить так, что Оля забывала любые обиды, ушибы и ссадины — заливалась смехом.

Но папа не пришел ни ночью, ни на следующий день. Папа и раньше уезжал, поэтому Оля не переживала, хотя и очень по нему скучала. Но в этот раз папы не было долго.

И мама была грустная, часто плакала, а потом призналась Оле — папа не вернется. Папа ушел к другой тете, и навсегда уехал в другой город. После этого мама крепко-крепко обняла и прижала дочку к себе и беззвучно заплакала.

«Навсегда…», — шептала девочка. — «Навсегда…».

Навсегда! Оля не верила, что такое бывает. Навсегда — это же никогда? Никогда-никогда она больше не увидит своего папу? Это что же значит, что у нее больше нет папы? Нет, нет, так не должно быть!

Она кинулась в детскую комнату и закрылась. Долго-долго лежала, уткнувшись лицом в подушку и рыдала. Потом подумала, что маме тоже тяжело, встала и пошла к ней, чтобы утешить — так же, как папа утешал ее.

Она нашла ее на кухне. Мама сидела за столом, опустив голову и о чем-то думала.

— Мам... Я когда-нибудь увижу папу? — спросила Оля.

Мама не ответила, и тогда Оля повторила вопрос. Мама подняла голову и криво усмехнулась:

— Папу! Папу ей подавай!

— Тебя я тоже очень люблю, мамочка!

Мама весело засмеялась.

— У тебя бо-о-ольше не-е-ет па-а-пы, де-е-евочка, — нараспев ответила она.

— Нет…? — не поняла Оля. — Почему? Мамочка, почему?

Она попыталась обнять мать, но та оттолкнула ее, вскочила со стула, ухватила дочь за косичку, намотала на кулак, больно оттянула вниз и склонилась над ней.

— Ты поняла меня, девочка? — спросила мама, брызжа слюнями ей в лицо. — Поняла, я тебя спрашиваю, тварь?

Оля замерла, боясь вздохнуть.

— Нет! У тебя! Никакого! Папы! Ясно? — мама тяжело и часто, с всхлипыванием, дышала. — Нет! Нет! НЕТ!

Мамины глаза стали черными и глубокими, они полыхали ненавистью, а лицо перекосилось, и с уголка рта свисала слюна. Она тяжело дышала, выдыхая ей в лицо какой-то очень отвратительно-кислый запах. Мама так пахнуть не могла. И она никогда не называла дочь девочкой, тем более тварью.

Оля страшно испугалась и часто закивала, лишь бы мама успокоилась. Ее мамочка, самая добрая мама в мире, превратилась в монстра.

Весна

Мама заболела. Она все чаще, ссылаясь на недомогание, оставалась дома, а вместе с ней и Оля. Отвезти ее в садик было некому.

Вскоре мать окончательно слегла, перестав ходить на работу. С Олей она почти не общалась, изредка называя ее девочкой:

— Девочка, принеси воды!

Оля потерянно бродила по дому, не выпуская Ваську из рук. Кошка осталась единственным существом, с кем она могла общаться.

Мама почти все время лежала в постели — или спала, или тревожно, постанывая, дремала, или смотрела в телевизор и над чем-то хихикала.

В редкие часы, выбравшись из кровати и невпопад одевшись, в домашних тапочках выходила в магазин, приносила какие-то продукты, бутылки, небрежно готовила, съедала, молча, в мертвой тишине, выпивала из горла, тут же курила и снова ложилась спать, не обращая на дочь никакого внимания. Оля потом доедала то, что оставалось — вместе с Васькой.

Половину кухни занимали пакеты с забродившими помоями, мусором — обертками, упаковкой, окурками, пустыми бутылками, смятыми пачками. Васька уже не брезговала и картофельной кожурой. Оля тоже.

Завяли все цветы, которые мама так долго выращивала и разводила. Оля попробовала их на вкус — они были горькие, но она все равно их ела, глядя на Ваську, уминавшего их с утробным, каким-то остервенелым урчанием.

Повсюду деловито сновали тараканы. Васька ловила их, резким движением прижимая — прихлопывая лапкой — к полу, а потом, быстро пережевав, заглатывала. Оля пока брезговала. Тараканы? Фу-у.

Выйти на улицу не получалось, мать запирала дверь на ключ, а ключ всегда держала при себе.

Есть хотелось все время.

— Животик ругается, Васька, — жаловалась Оля кошке. — Что бы покушать?

Васька щурилась, толкала лбом ей ногу и пододвигала лапкой мертвого таракана — ешь и держись, маленькая хозяйка!

Оля держалась, но преодолеть отвращение не могла.

Мать перестала вставать, и только требовала воды в редкие моменты сознания. Телевизор вместо бесконечных шоу стал показывать радугу с текстом о необходимости оплаты кабельного телевидения.

Отключили интернет, и все, что осталось Оле — играть в несколько загруженных на планшет игр.

Потом отключили свет, и окончательно умер планшет.

В доме сильно воняло, но девочка не чувствовала запахов. Сил не осталось даже на горе, девочке стало все равно.

Мама стала постоянно стонать, так громко, что Оля, взяв Ваську, уходила в самую дальнюю от спальни комнату — папин кабинет, закрывала уши и тосковала, сидя в кресле.

Откуда-то из другого мира слышался мамин (твари?) вой.

Море, папина улыбка, мороженое, мамин смех — все стало зыбким, нереальным, и таким далеким, словно и не было этого никогда, а были только вонь, грязь, мамины стоны, тьма, тараканы и тварь.

Оля точно знала, что Крабик — тварь — у мамы внутри. И он всему виной. Но как его вытащить, чтобы мама стала прежней мамой, она не знала.

Мог знать папа, но папа был далеко, а как ему позвонить? Оля знала цифры, и даже могла бы воспользоваться маминым телефоном, но какой у папы номер? Пустые мечты, да и мамин телефон давно умер.

Как-то ночью Оля проснулась в папином кабинете и услышала тишину. Девочка встала и, пошатываясь, пошла проведать маму. Шаги давались тяжело, и она несколько раз спотыкалась, падала и подолгу лежала, глядя в потолок — рыскала взглядом по нему в поисках Крабика — и отдыхая.

Наконец, Оля добралась до родительской спальни. Дверь была открыта, но из комнаты не доносилось ни звука, даже уже ставшего привычным шумного сиплого дыхания мамы.

Казалось, что мама спала. Мама? Нечто, лежавшее на кровати, меньше всего напоминало мать. Почерневшее, покрытое слизью лицо; ссохшееся, покрытое струпьями тело; багровые глаза; отросшие и подрагивающие ногти-когти. Рядом неподвижно лежала Васька. Ее глаза белели в темноте.

Оля сама не поняла, почему она схватила кошку, вместо того, чтобы кинуться к матери. С окоченевшей кошкой в руках она выбежала из спальни, захлопнув дверь, споткнулась, кувыркнулась, ушиблась, поползла в сторону папиного кабинета — спрятаться, скрыться. Была уже почти у порога, когда услышала скрип открывающейся двери спальни и мамин голос:

— Девочка убегает?

Лето

Ей показалось. Да и не мамин это был голос. Показалось.

Оля заползла в папин кабинет, заперла дверь. Отдышавшись, кое-как добралась до дивана, легла, уложила рядом кошку и прикрыла глаза…

Снова было прошлое лето, когда они ездили на море, гуляли с папой и дурачились с мамой. Все было хорошо, и вспомнилось, с чего началось все плохое.

То темное пятно на потолке родительской спальни. Темное? Багровое? Ядовито-зеленое? Оля перестала просто наблюдать за ним, потому что знала — злу не место в мире. А чего боится зло? Света! Недаром Крабик появлялся только по ночам!

В этот раз Оля не стала бояться и прятаться под одеялом. Она встала, включила свет и Крабик исчез. Выключила — и через два биения сердца тварь вернулась. Обычным светом тварь не убить, поняла Оля. Нужен концентрированный свет. Сжатый в могучую всепробивающую силу.

Лазер.

Порывшись в ящике с игрушками, Оля нашла лазерный брелок.

— Крабик, скажи «Чи-и-з!».

Тварь пошла пятнами.

Оля включила брелок и провела лазерным лучом по потолку, рассекая тварь пополам. Где-то на грани ультразвука раздался визг.

— Нравится? Держи еще!

Оля полосовала Крабика, и его части хлопьями валились с потолка.

Потолок стал чист. Девочка включила свет.

Она опустила глаза и увидела на полу подрагивающие и скручивающиеся, словно бумага в огне, части твари. Издыхала она, визжа, еще долго. Но вскоре затихла.

Оля сбегала за веником, смахнула оставшуюся от твари золу в совок и развеяла из окна останки.

Занимался рассвет.

В дверь постучали.

Вреднючая бабка была. Психопатка. Жили мы с ней в одном подъезде, так или иначе пересекались, и ничего хорошего от встреч с ней с нами не происходило. С нами – это с ее соседями. Все девочки и девушки от мала до велика по умолчанию считались шлюхами или проститутками. Неполовозрелые девочки зачислялись в потенциальные шалавы и давалки. Видите, старуха употребляла все возможные синонимы.

Мужики все были блядунами, алкашами, педерастами и тунеядцами. ХЗ, как это сочеталось, я в том возрасте особо не разбирался в обсценной лексике. Помню, наслушавшись во дворе новой шутки-прикола, решил развеселить отца:

– Папа, скажи «да»!

– Ну… Да?

– Манда! – радостно заорал я и получил подзатыльник.

Батя разъяснил и за что и значение слова.

Дядя Коля (только когда он умер, я узнал, что его звали Кобыланды) с первого этажа своими руками облагородивший наш палисадник, рассадивший клумбы и огородивший часть позади дома под своим окном под картошку возглавил список врагов народа и бабки. «Кулак», «спекулянт» и «барыга» были самыми мягкими из ее эпитетов.

Учительница английского с пятого этажа – хачиковская подстилка. Был у нее ухажер-армянин, почти профессор, но не Хачикян.

Семья немцев, чуть позже эмигрировавшая на историческую родину – фрицы ебанные. Подозреваю, что именно бабка стала причиной их поспешного отъезда в Германию.

Успешная Жанна, державшая комок (коммерческий ларек) у Колхозного рынка – вафлистка и хуесоска. Простите, понимаю, что читается все это мерзко и грязно, но из речи бабки слов не выкинешь. Впрочем, словами она не ограничивалась.

Старуха любила сторожить приход почтальона и шариться по чужим почтовым ящикам. Воровала даже мой пионерский журнал «Костер».

Как-то завернула в конфетный фантик кошачье дерьмо (кошек у нее была целая рота), привязала к ниточке, свесила с балкона и давай дразнить детишек. Каждый раз, когда детские ручонки почти доставали «конфетку», она резко одергивала нить и безумно хихикала. До сих пор это ее хихиканье помню. Что-то подобное я уже взрослым услышал в фильме «Затащи меня в ад» и содрогнулся. Кто-то из детишек все-таки поймал «конфетку». Жизнь – боль, советские дети узнавали об этом еще в садике.

Я тогда очень сильно фанател от всей этой походной темы – костры, запеченная картошка, самодельные удочки, сухое горючее, фляжки, определение севера по мху (в моей родной Актюбинской области, суко, ни разу не видел ни мха, ни деревьев особо – редкие лесопосадки, да и на кой черт мне было определять, где север, до сих пор не понимаю – степь да степь кругом).

Короче, родители были на работе. Я вернулся из своего то ли первого, то ли второго класса и решил запечь картошку на костре. Дома, на балконе. Собрал старых газет, навалил картошки сверху и поджег.

«Хорошо горит!», – радовался я. Разгорелось и правда хорошо. Дунул ветерок, горящие газеты взметнулись и подожгли занавески. Те вспыхнули, и огонь переметнулся на рассохшиеся деревянные рамы.

Я понял, что что-то пошло не так. Побежал за водой. Вода на кухне из крана текла еле-еле, кое-как набрал чашку и побежал, плеснул на огонь. Вода испарилась, не успев долететь до огня. Все заволокло дымом. Хорошо помню тот навсегда въевшийся в сознание запах горелых волос.

Спасло меня две вещи. Во-первых, в то время особо никто не парился безопасностью, и входная дверь была не заперта.

Во-вторых, бабка. Она, как всегда, сидела на посту на лавочке у подъезда, запалила дым и подняла тревогу. Она же была первая, кто ворвался в квартиру с ведром воды – на мое счастье, она всегда держала полную ванную, на случай отключения воды.

Пожар соседи загасили своими силами до приезда пожарных…

В разгар лихих девяностых баба Зина померла от голода. Гордая очень была.

Героиню войны хоронили всем подъездом.