SmolikOFF

Мистер М., как обычно, проснулся в дурном расположении духа. Лежа в темной прохладной комнате, он молча, безучастно смотрел в потолок. М. никогда не поднимался сразу после пробуждения - ему некуда было торопиться уже очень, очень давно.
Наконец, он с неохотой встал. Медленно подошел к большому зеркалу, завешенному старой ветошью и, сдернув ее, обратил тяжелый взгляд на свое лицо. Он ненавидел его. Терпеть не мог эти спутанные волосы цвета мокрой древесины, эти грязно-зеленые глаза, казавшийся слишком большим нос и обвисшие, как у старого бульдога, щеки. Он ненавидел все в своем лице; и в равной степени он ненавидел свое длинное худое тело. Презрения, отвращение к самому себе стало для него в последние годы чем-то вроде религии, где на алтаре ненависти он приносил собственную жизнь в жертву безумному и бессмысленному богу.
М. уже несколько лет почти никуда не выходил из дома – разве что пару раз, когда курьер, почему-то каждый день приносивший ему еду, куда-то пропадал. Возможно, думал М., у него был какой-то счет в банке, на проценты от которого и работал курьер. Возможно, за первый этап своей жизни М. заработал немало денег – он точно помнил, что когда-то был вполне успешен. Возможно даже, что у него была семья, любящая жена, дети.
Впрочем, М. уже давно бросил размышлять о своем прошлом – теперь все это попросту не имело никакого значения. Однажды жизнь мистера М. резко перевернулась – и он уже не помнил, почему. Случилось, может, какое-то горе, сломившее его, болезнь, чья-то смерть, может, даже война. Не исключено также, что он просто-напросто сошел с ума – он теперь не мог дать даже ответ на вопрос, здоров ли он рассудком. Ему было наплевать. Что-то случилось – и это главное.
И когда это что-то случилось, М. совершенно самостоятельно принял решение изменить свою жизнь. До того в его юных глазах еще светился живой, любопытный разум, в его голове вертелись тысячи вопросов, его жизнь имела подобие смысла – который, кстати, отчасти и заключался в поиске, собственно, этого самого смысла. А потом он решил уничтожить собственную жизнь. Методично разрушить все, что имел: имущество, надежды, память, самого себя.
Шаг за шагом, на протяжении долгих и долгих лет, он шел к своей цели – и добился того, что уже не помнил даже того, почему он живет именно так, как живет, медленно гния в своем иссыхающем теле и мысля одной лишь ненавистью к себе и всему окружающему миру, который представлял из себя маленькую серую комнатенку, затхлую и вечно погруженную в полумрак.
В этот день все было так же. Так же, как и всегда – ненависть, непреходящая усталость неизвестно от чего и абсолютное непонимание того, что и зачем делать дальше.
М. задернул зеркало старой бесцветной тряпкой, на которой еще виднелись следы красивого когда-то кружева, сделал шаг в сторону, но остановился. Что-то незнакомое вдруг зародилось в нем, медленно закипая. Он с минуту постоял, не умея отвести взгляд от задернутого зеркала и тихо прислушиваясь к этому новому чувству.
А потом, вопреки всяким мыслям, со всей силы ударил кулаком по невидимому зеркалу. М. почувствовал, как оказавшийся на удивление хрупким материал со звоном расходится на части, прорывает ветошь, разрезает сухую плоть, падает на пол и там окончательно рассыпается на сотни маленьких блестящих в редких лучах света осколков.
Тупая, затуманенная, словно какое-то воспоминание, боль медленно стала расползаться по руке. На блестящие под пробивавшимися из-за грязного окна жалкими лучиками солнца осколки с руки капала какая-то мутная жидкость. М. с каким-то даже удивлением смотрел, как на полу медленно образуется небольшая лужица, постепенно обретавшая цвет. Боль, тем временем, становилась все сильнее.
Пока не стала такой сильной, что М. впервые за очень долгое время закричал.
Отвыкшее издавать хоть сколько-то громкие звуки горло отчаянно напряглось, разрывая связки и причиняя М. еще большую боль.
В отчаянии он бросился на колени прямо на осколки зеркала, каждый день причинявшее ему боль одним лишь подтверждением самого факта его, М., существования, и принялся голыми руками терзать их в тщетной попытке отомстить – не столько зеркалу, сколько тому серому несуразному лицу.
Холодные осколки безучастно взирали на агонию уже долгие годы умиравшего по собственной воле человека.
А потом, объятый болью и испачканный в собственной крови, М. остановился. Медленно, пошатываясь, встал и мутным взглядом оглядел комнату. Он вспомнил вдруг свою цель и понял, что цель его – окончательное разрушение самое себя – близка как никогда. Вспомнил вдруг, что курьер не приходил уже неделю и М. питался остатками сухого хлеба да тухлой водой. Понял вдруг, что не говорил ни с кем уже тысячу лет.
Он бросился к старому своему столу, разметал какие-то пыльные бумаги, в истерике шаря руками по всем полкам, вырывая ящики, постоянно хрипя и размазывая по лицу что-то мокрое и соленое. Наконец, он нащупал ключ, холодный тяжелый ключ, который целую вечность назад, после последнего визита курьера, зачем-то упрятал в старую чернильницу.
Он подскочил к двери, по пути наматывая на шею что-то, когда-то, возможно, бывшее шарфом, навалился на нее всем телом, с трудом отпер и выскочил на лестничную площадку, как и много, много лет назад пахнувшую мокрой глиной и табачным дымом. Быстро, через шаг спотыкаясь, М. спустился по лестнице, подбежал к входной двери и резко распахнул ее, вываливаясь на улицу.
Глаза еще сильнее защипало, он зажмурился от беспощадного света, с шумом втянул свежий уличный воздух и, наконец, сквозь прищуренные глаза, огляделся.
Его окружал давно забытый мир, тот самый, что он стремился в себе стереть. Его окружали вечно спешащие куда-то люди, как и всегда, не обращавшие и на что внимания, погруженные в себя и свои мысли. Его окружали давно потерявшие листву деревья и замерзшие лужи – на улице был, верно, ноябрь, и, несмотря на всякое отсутствие снега, мороз болезненно жег едва прикрытое, испачканное в крови тело М.
Ему, впрочем, было уже все равно, и боли он не чувствовал. Он, слегка пошатываясь и что-то хрипя, подскочил к какому-то зеваке, обхватил его руками и снова попытался что-то сказать, за что был грубо отпихнут в голый и колючий придорожный кустарник. М., все так же пошатываясь, снова встал и подошел к другому человеку.
Последним желанием почти уничтожившего самую суть свою человека было увидеть в чьих-то глазах отражение самого себя – живого, живого и совсем, слышите, совсем не одинокого!

На улице был, верно, ноябрь. По-зимнему жестокий мороз недружелюбно щипал лица спешивших, как обычно, куда-то пешеходов.
Не тревожил он лишь одного длинного, худого человека, словно присевшего отдохнуть на маленькую лавочку.
Первые снежинки медленно опускались на его бледные ладони и оставались там куда дольше, чем на румяных лицах вечно спешивших куда-то людей.