Это был очень холодный день. Дождь уже барабанил по стеклу этого несчастного дома, когда мне открыла дверь девочка примерно пятнадцати лет. «Видимо, горничная,» - подумал я, ведь у господ Лил не было приемных детей. Она вежливо попросила взять мое насквозь промокшее пальто, на что я охотно согласился. Я прошел вперед, уже по не впервой знакомому мне коридору. Как всегда, где-то из соседних комнат, играла виниловая пластинка с таким популярным нынче Джимом Моррисоном, от которого, лично у меня, уже сводило уши. Я вошел в самую тихую комнату с зелеными стульями и сел на один.
В комнате ничего не изменилось, как и одну, и две, и даже три недели назад. На маленьком столике лежала все та же измятая газета пятилетней давности с пестрым заголовком о смерти Джона Кеннеди. Об этом писали все СМИ. Даже в самых дальних углах Америки эта новость разнеслась волной по каждому квадратному метру. Я вздохнул и начал медленно перечитывать статью уже, кажется, в десятый раз.
Я услышал шаги. Они ступали вместе с тяжелым ритмом играющего за стенкой композиции "End" Моррисона. По телу пробежала дрожь, и я зачем-то прошептал эти строки: "Это конец, мой друг. Это конец". В дверях показался темнокожий мужчина лет пятидесяти. Я вспомнил девочку у дверей и на целую минуту задумался о том, почему в доме у афроамериканцев горничная - белая? Конечно, этот вопрос был бы просто оскорбительным с моей стороны, поэтому я поднялся со стула, протянул жилистую руку и сказал:
-Здравствуйте, мистер Лил! Как приятно видеть Вас в добром расположении духа!
-Здравствуй, Эдвард, - ответил он мне с той же любезностью, с какой негры жмут руки белым.
Вид у него был угрюмый. Видно, что он опять провел ночь над очередными достижениями в области химии. Не знаю почему, но здесь, в Нью-Джерси, было не так уж и много людей, которые хоть что-то знали в какой-либо естественной науке. По крайне мере, каждый из ученых очень тщательно скрывал свои мозги под огромной горой политических мыслей. Иногда мне казалось, что единственное, чем могут похвастаться американцы, это ярая борьба за независимость своего штата и самого себя. Когда все эти бессмысленные разговоры о политике начинали совсем выводить меня из себя, я уходил в библиотеку или лабораторию - оставался наедине с собой. Так мы и познакомились - я и профессор Лил. Время от времени я начал появляться у него дома, просиживая день за днем в его домашней библиотеке. Но сегодня... Сегодня мистер Лил был настроен говорить явно не о химии, это было видно. Он отвернулся к окну и сказал:
-Мартин Лютер Кинг мертв, ты уже знаешь?
-Да, я знаю, - ответил я и подумал про себя: "Опять".
-Сколько тебе, Эд? 17? Знаешь, что это значит?
Да. Война во Вьетнаме. Я знал это прекрасно, но промолчал.
Мистер Лил повернулся ко мне лицом и посмотрел на меня своими глубокими карими глазами. Мне стало немного не по себе, и я поспешил уйти.
Тяжелый дождь стучал по крышам домов. Какой сейчас месяц? Апрель? А такое ощущение, что уже осень, и мы пережили еще одно лето, которое не дало нам ничего, кроме смертей и новой пластинки Леннона. Я уеду во Вьетнам уже летом. И, возможно, у меня не будет ни имени, ни жены, ни детей. Возможно, я умру прямо там, и все будут знать меня как героя, но я умру так и не узнав, выиграли ли мы войну или проиграли. Хиппи на улицах ходят с плакатами "Занимайтесь любовью, а не войной". Люблю хиппи, среди них есть хорошие ребята. Но никто из них не полетит со мной в одном самолете туда, за тысячи миль отсюда. В Америке... все говорят о том, что у них есть выбор, все они воюют за свои права.
Дождь затих, когда я подошел к знакомому дому, где обычно собирались студенты. Хиппи среди них тоже было достаточно. Прошел через узкую дверь, чуть дыша, пытаясь не наступить на стекла пустых разбитых бутылок под ногами. Там шум, смех и игры на гитаре. Женский голос кричит мне: "Эд, это ты?". Да, это я. Сажусь на диван, мне протягивают самокрутку с травкой. Наверное, об этом в наше время мечтает каждый студент.
-А вы знаете, я уезжаю во Вьетнам, - зачем-то сказал я.
Почему-то все замолчали. Элис протянула мне стакан с крепким алкоголем, но ничего не сказала. У них, как всегда, много наркотиков. Иногда мне было плевать, что это запрещено. Я постоянно видел, как они колют героин себе в вены. В иной раз я бы сказал, что это ужасно. Но я не могу, я не могу даже отказаться, ведь я сам уже давно на это подсел. Мне перетянули вену чем-то очень тугим, но я даже не знал, что это. И не хотел знать. Элис поцеловала меня в губы.
Почему-то стало больно, не так, как обычно. В глазах потемнело, и вдруг я понял, что я не поеду во Вьетнам.
Это конец, мой друг.
Это конец.
(24.06.2013)
